Судя по одному из "Протоколов допроса", следствие заставило Андреева признаться в том, что он "в 1941 году знал о существовании антисоветской организации, ставившей своей целью захват власти, и не сообщил об этом". Следователи обвиняли его в связях с этой неведомой организацией. Обвинение основывалось на знакомстве с Малютиным, и хотя во многом доверять протоколу, ведшемуся майором МГБ Кулыгиным, а тем более его формулировкам, нельзя, но разговоры с Малютиным действительно происходили, и отношение к войне в ее первые дни вполне могло быть не таким, каким стало через несколько месяцев.
"В один из первых дней войны, — признался, судя по протоколу, допрашиваемый Андреев, — ко мне на дом неожиданно днем явился Малютин и начал со мной вести более откровенный разговор о текущих событиях. Он констатировал общность наших антисоветских взглядов и заявил, что "настало время перейти от слов к делу"… Он заявил тогда мне, что считает фашистскую Германию призванной явиться историческим орудием, которое ликвидирует в России Советскую власть, в результате чего власть перейдет в руки антисоветских группировок, стремящихся к установлению в стране "парламентарного строя". Поэтому он стоит за поражение Советского Союза в войне с фашистской Германией. Я высказал сомнение в том, что Германия может обеспечить создание парламентарного строя в России".
"Следствие располагает данными о том, что Малютин, — настаивал майор, — сделал Вам конкретные предложения". На это Андреев ответил: "Вполне конкретных предложений сделано не было, но я из слов Малютина мог заключить, что он подразумевал мое участие в идеологическом или художественном руководстве, в намеченном этой организацией правительственном аппарате. Вообще постов и должностей он не назвал". На следующий вопрос: "Как Вы отнеслись к предложению Малютина?", он ответил вполне искренно: "Отрицательно. Я заявил Малютину, что у меня для такой деятельности нет ни опыта, ни склонности, ни способности. Я указал, что считаю себя писателем и хотел оставаться таковым в дальнейшем. Кроме того, я выразил Малютину свои сомнения в том, что победа фашистской Германии может явиться вполне положительным фактором для России". На утверждение, что следствие знает, что он стоял "на пораженческих позициях" и рассчитывал "на фашистскую Германию как на силу, способную уничтожить Советскую власть", судя по протоколу, он признался: "Да, в дальнейшем я стоял на пораженческих позициях, но в начале войны я еще не мог определить своего отношения к событиям" [277].
С начала войны Андреев стал писать поэму "Германцы". Его всегда увлекал, по слову любимого поэта, "сумрачный германский гений", внятный в "Нибелунгах" и в Гете, а особенно в Вагнере. Когда гитлеровские армии двинулись на Россию, на СССР, "германский гений" превратился в смертоносный шквал, и над завоевателями мерещилось знамя беспощадного Одина. Поэма писалась, следуя ходу военных событий. Понимание происходящего, менявшееся, становилось все глубже. О впечатлении, производимом поэмой, Ирина Усова, слышавшая "Германцев" в начале войны, вспоминала: "Написана она была в самом начале войны, когда еще не доходили слухи о фашистских зверствах. А о Гитлере Даня знал только, что он мистик, вегетерьянец, что проводит какие-то мистические сеансы, на которых беседует с Гением немецкой расы… Это все сочувственно заинтриговывало его. В поэме сперва перечислялось все прекрасное, созданное этой многогранной нацией: Байрейтские музыкальные празднества, торжественно — радостное, как нигде в другой стране, празднование Рождества: "Если от Вислы до Рейна праздник серебряный шел"; образы Лоэнгрина и Маргариты: "где по замковым рвам розовеет колючий шиповник, где жила Маргарита и с лебедем плыл Лоэнгрин".
Затем идет начало войны, с постоянным жутким рефреном: "К Востоку, к Востоку, к Востоку!"<…>
По форме она была одна из сильнейших, можно смело сказать, что это был шедевр. Она состояла из отдельных частей, занимающих каждая около страницы. И в каждой части размер и ритм стиха менялся в соответствии с содержанием. Это создавало такое разнообразие звучания, такую каждый раз новую свежесть восприятия! Из этой поэмы были впоследствии восстановлены Даней четыре отрывка<…>Даня дал им заголовки: "Шквал" и "Беженцы" (поэма подзаголовков не имела). Третий отрывок — это эвакуация "мощей" Ленина. Здесь чувствуется жутковато — гротескный мистический подтекст. И четвертый отрывок — кульминационный момент войны — немцы уже под Москвой… "Враг здесь, уж сполохом фронта Трепещет окрестная мгла…", "Свершается в небе и в прахе Живой апокалипсис века"" [278].
Фрагменты поэмы, ставшие самостоятельными стихотворениями, позже вошли в главу "Русских богов" "Из маленькой комнаты", в первом варианте называвшуюся "Предбурье". За ней следовал "Ленинградский Апокалипсис". В нем сказался его собственный военный опыт. Кроме четырех упомянутых Усовой стихотворений, в поэму, видимо, еще входили "Враг за врагом…", "Не блещут кремлевские звезды" и, может быть, "А сердце еще не сгорело в страданье…". В поэме он называет немцев народом — тараном "чужих империй", народом, который "воет гимн, взвивает флаги". Война представляется поэту мистическим жерновом возмездия, перемалывающим судьбы и народы.
Но в "Германцах" присутствовало и другое видение Германии Парсифаля, Гете, Вагнера, судя по черновым, случайно уцелевшим строфам:
На таких строфах и зиждились потом обвинения поэта на следствии в "пронемецких настроениях".
Написав "Германцев", Андреев читал поэму друзьям. Василенко, с которым после начала войны, они встречались редко, запомнились строфы о "бесах, носящихся вокруг мавзолея Ленина". В начале войны, вспоминал Василенко, "мы не верили в немецкие душегубки, в звериное лицо фашизма". Но Андреев знал высказывания Гитлера не только по советским газетам, а и хотя бы по цитатам Сикорского, и разглядел в нем демонические черты. Пусть вождь нацистов умел "в случае надобности говорить языком Иммануила Канта, автора трактата о вечном мире" [279], так ведь этот же язык при надобности использовал и Сталин. В начале поэмы появляется тот "страшнейший" демон, в котором угадывается уицраор "империи — тирании", как поэт определял государство Гитлера. "Стоногим спрутом" демон явился не сразу, вырастая из уязвленного ультимативным Веймарским миром национально — патриотического чувства, постепенно превратившись в загромыхавший над Германией "истошный рев Хайль Гитлер":