Вряд ли вообще можно было рассматривать эту акцию Достоевского с точки зрения его политического поведения: люди куда более благополучные и никем не понуждаемые зачем‑то всегда торопятся выразить власти свою любовь и полное послушание.

Здесь было другое: солдат Достоевский, только что отбывший четырехлетнюю каторгу, никак не мог забыть, что он писатель.

Тогда, на суде, ему пришлось жертвовать своими интересами: он выгораживал других и был горд, что вел себя порядочно. Он жестоко поплатился за увлечение теориями и утопиями, но принял наказание с достоинством и смирением, так как был виновен в том, в чем его обвиняли. Спустя два года после каторги в ходатайстве на имя влиятельного графа Э. И. Тотлебена, с братом которого Достоевский учился в Инженерном училище, он писал: «Я знаю, что я был осужден справедливо, но я был осужден за мечты, за теории… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что‑нибудь для искупления бесполезности прежнего и — томиться в бездействии!»

Собственно говоря, он не просил у властей ничего. «Вся мечта моя: быть уволенным из военного званья и поступить в статскую службу, где‑нибудь в России или даже здесь… Но не службу ставлю я главною целью жизни моей. Когда‑то я был обнадежен благосклонным приемом публики на литературном пути. Я желал бы иметь позволение печатать… Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным…»

Стихотворением 1854 года он подводил черту под своим политическим прошлым — участника тайного общества и государственного преступника; и — ради возвращения в литературу — отказывался от репутации политического фрондера. Выбор в пользу призвания был тем легче, что расставание с прежними «мечтами и теориями» было выстраданным, осмысленным и абсолютно искренним.

Дубельт, однако, в просьбе напечатать стихотворение отказал.

Впереди была неизвестность, и надо было жить: служить, читать, наверстывая упущенное, писать — хоть бы даже в стол и впрок.

И все — таки в Семипалатинске ему повезло. Весьма скоро рядовому Достоевскому было позволено выйти из казармы и поселиться на частной квартире — в кривой и древней бревенчатой избе, у солдатской, вдовы, которая сдала ему полутемную и полупустую комнату с тараканами и блохами. Остаться одному, зажечь сальную свечу и писать ночь напролет — это и было счастьем после почти пяти лет неволи.

Осенью того же, 1854 года удача как будто улыбнулась ему вновь: в Семипалатинск, к месту службы, приехал новоиспеченный прокурор барон А. Е. Врангель, молодой человек двадцати одного года, с письмами и деньгами для ссыльного Достоевского — и вскоре стал ему почти братом. Теперь благодаря дружбе с Врангелем перед Достоевским распахнулись двери семипалатинского хорошего общества; он стал постоянным гостем и почти домашним человеком у своего командира, подполковника Велихова, где и встретил М. Д. Исаеву, свою будущую жену.

История любви Достоевского к Марье Дмитриевне, как и история их несчастливого брака, вместила столько отчаянной страсти, столько исступления, столько безрассудной влюбленности, обожания, сияющих надежд, безысходности, тоски и страданий, столько грусти и горя, что смогла почти на два года заставить забыть (или почти забыть) о главной цели его жизни.

«Выйдя из каторги, хотя всё было готово, я не писал. Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать», — объяснял он А. Н. Майкову, своему старому приятелю, с которым возобновил переписку.

Достоевский, влюбившись без памяти и впервые в жизни надеясь на ответное чувство, пережил все муки любовного ада: терзания адюльтера, пока Марья Дмитриевна была замужем; ужас разлуки, когда она с мужем уехала за 500 верст; жалость и самопожертвование, когда она овдовела; ревность, когда она начала «испытывать» его любовь; отчаяние — от ее нерешительности и непостоянства. Он пережил и страшный удар измены, когда его возлюбленная, на которую он, казалось, уже имел права и которая подарила ему надежду, вдруг объявила, что любит другого. И он испытал все мучения отвергнутого любовника, которого дразнят, то отдаляя, то приближая, то пугая невозможностью соединения, то опьяняя последней близостью. Он изведал все возможные и невозможные унижения, когда приносил себя в жертву, когда забывал о своем самолюбии и о своей мужской гордости, когда, стремясь обеспечить благополучие обожаемой женщины, начал хлопотать о ее новом и молодом любовнике…

Все, что имелось в любовном арсенале интересной, красивой, образованной, впечатлительной, очень живой, даже экзальтированной, страстной и темпераментной молодой дамы, провинциальной вдовы, — все смогла обнаружить Марья Дмитриевна перед беззаветно влюбленным в нее Достоевским. Все, кроме одного.

Открывая ему свое сердце, делясь горестями и обидами, принимая его ухаживания и заботы, отвечая на его любовь и занимаясь устройством их брака, испытывая его и свою страсть, Марья Дмитриевна, по- видимому, меньше всего думала о Достоевском в терминах его профессии и призвания.

Для нее он был неудачник — бывший каторжник, «нижний чин», которого в ноябре 1855 года произвели в унтер — офицеры (после кончины государя Николая Павловича Достоевский через командира отдельного Сибирского корпуса генерала Гасфорта передал военному министру стихотворение «На первое июля 1855 года» с просьбой повергнуть его к стопам вдовствующей императрицы).

Он был — по всем меркам не только Семипалатинска, но и Кузнецка, где жила овдовевшая Марья Дмитриевна, — жених незавидный: лишен дворянства, состояния не имеет и живет на средства, присылаемые

Запись Ф. М. Достоевского предполагаемых расходов в связи с женитьбой на МД. Исаевой

родственниками, впереди — три года службы в батальоне, надзор полиции и полная неизвестность. К тому же вряд ли Марье Дмитриевне была известна недолгая слава Достоевского десятилетней давности — а сейчас, кроме патриотических стихов, предъявить он ей ничего не мог.

А главное: с кем угодно, но только не с ней, своей невестой, он мог говорить о том, что было делом его жизни. Кажется, она его особенно и не расспрашивала, относясь слегка скептически к его литературным занятиям. Она, разумеется, много читала в свое время, была воспитана на Карамзине и любила Тургенева, но принимать близко к сердцу кошмары «Двойника» или драмы «Бедных людей» искренне не могла. И естественно, ее куда больше интересовали служебные возможности Достоевского; во всяком случае, когда после третьего патриотического стихотворения «Умолкла грозная война!» (написанного Достоевским весной 1856 года к коронации и заключению мира) он был осенью того же года произведен в прапорщики, она дала формальное согласие на брак. «Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь».

В феврале 1857 года они наконец поженились: Марья Дмитриевна стала супругой офицера — но не писателя.

Сам же писатель, через три года после каторги, обнаружил, что свобода, которой он так ждал и так жаждал, ушла не на литературную, а на любовную страсть, заслонившую все остальное. Его по — прежнему переполняли замыслы, в голове и на бумаге были планы, заметки, наброски, и он с прежним неистовством хлопотал о дозволении печататься. Но если бы таковое дозволение он получил в разгар своего романа с Марьей Дмитриевной, оно застало бы его врасплох: в запасе был только «Маленький герой», написанный еще в Петропавловской крепости.