Но как связать шляхетское высокомерие, обязательно включавшее элемент надменности и гонора перед варварами — московитами, с тем культом русской истории и русской литературы, который царил в семье и который литовец — отец и украинка — мать смогли передать детям, а те страстно и вдохновенно воспринять?
Как соотнести принадлежность предков Достоев — ских к «Гербу Рыдвана», подразумевавшую ревностное католичество и преклонение перед латинской культурой, со строгим, патриархальным исполнением всех обрядов православной веры («всякое воскресенье и большой праздник мы обязательно ходили в церковь к обедне, а накануне — ко всенощной»), с ежегодными путешествиями семьи в Троицкую лавру, длившимися по нескольку дней («эти путешествия были для нас эпохами в жизни» [56] )?
И как быть с вышеупомянутым соблазном, если принять современную версию происхождения писателя, согласно которой его предки берут начало от великорусского рода Ртищевых, а село Достоево Поречской волости Пинского уезда Минской губернии было вотчиной, пожалованной в начале XVI века одному из Ртищевых, дети которого назывались уже, по имению, Достоевскими?
Так или иначе, в многодетной семье прилежного, благонамеренного, неоднократно награжденного орденами (св. Анна третьей степени, св. Владимир четвертой степени, св. Анна второй степени) коллежского советника с несколько тяжелым характером и милой, простодушной, жизнерадостной, общительной женщины, беззаветно любившей своего угрюмого мужа, рос одаренный мальчик. И его отец и мать, исполняя свой родительский долг, как они его понимали и как умели, не в ущерб другим детям, смогли сберечь в нем Божью искру. Они не исправляли его натуру, стремясь добиться гармонической уравновешенности свойств, не ломали характер, не усмиряли нрав, а каким‑то образом усилили и укрепили природные черты и дарования.
К тому моменту, когда Федор Достоевский вступил в мир «чужих», он был малообщительным подростком, страстным книгочеем и запомнился одному из одноклассников, В. М. Каченовскому, как «серьезный, задумчивый мальчик, белокурый, с бледным лицом», которого «мало занимали игры: во время рекреаций он не оставлял почти книг» [57].
Список семейного чтения изрядно пополнился; определились собственные интересы — к историческим сочинениям и романам: Лажечников, Масальский, Полевой, Казак Луганский, Вельтман, Нарежный, особенно Вальтер Скотт.
…За полгода до смерти, вовсе не по собственной инициативе, а по просьбе знакомого и в ответ на его письмо, Достоевский составлял, полагаясь на свой читательский опыт, список книг для чтения девочки — подростка, дочери его корреспондента.
Здесь был весь Вальтер Скотт, весь, без исключения Диккенс, «Дон Кихот» и «Жиль Блаз», весь Пушкин — стихи и проза, весь Гоголь. «Тургенев, Гончаров, если хотите; мои сочинения, не думаю чтобы все пригодились ей. Хорошо прочесть всю историю Шлоссера и русскую Соловьева. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте. Завоевание Перу, Мексики Прескотта необходимы. Вообще исторические сочинения имеют огромное воспитательное значение. Лев Толстой должен быть весь прочтен. Шекспир, Шиллер, Гете — все есть и в русских, очень хороших переводах».
Оглядываясь на свое читательское прошлое, Достоевский оценивал его как наилучшее из возможных; детский круг чтения задним числом казался ему оптимальным: нужные книги были прочитаны в нужное время. И он как бы подтвердил точность воспитательного метода, примененного к нему родителями: «…фантазия есть природная сила в человеке, тем более во всяком ребенке, у которого она, с самых малых лет, преимущественно перед всеми другими способностями, развита и требует утоления. Не давая ей утоления, или умертвишь ее, или обратно — дашь ей развиться именно чрезмерно (что и вредно) своими собственными уже силами. Такая же натуга лишь истощит духовную сторону ребенка преждевременно. Впечатления же прекрасногоименно необходимы в детстве».
Что касается собственных прекрасных впечатлений детства, то их у Достоевского, по его собственной оценке, был не дефицит, а надежный, прочный запас: «Пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил ее в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более, что захватил с собой в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими».
Глава вторая. Под знаком Шиллера. Градус читательского вдохновения
В пансионе Чермака, где братья Достоевские встретились со сверстниками, многие из которых были и начитанны, и развиты, а также с преподавателями, имевшими репутацию лучших учителей Москвы того времени, их тяга к чтению стала настоящей страстью.
Они не только получили возможность обмениваться книгами с соучениками и предаваться чтению во всякую свободную минуту в течение пяти учебных дней, а также по субботам и воскресеньям, когда приезжали домой. Случилось нечто более важное: первый в их жизни учитель русской словесности, Николай Иванович Билевич, оказался не просто талантливым педагогом, имевшим блестящую репутацию и обширную преподавательскую практику, но и человеком, непосредственно участвовавшим в создании литературы.
Не мудрено, что молодой человек (всего на девять лет старше своего воспитанника), учившийся в Нежине в одной гимназии с Гоголем, друживший с Кукольником, Гребенкой и Прокоповичем, посещавший литературные собрания, а главное, сам писавший стихи, делавший переводы из Шиллера, издававший отдельными книжками сатирические статьи собственного сочинения и имевший на них благоприятные отзывы в ведущих московских журналах, стал кумиром братьев Достоевских, их нравственным авторитетом и руководителем главного жизненного занятия — чтения.
Как в случае с вдохновенным дьяконом и ласковым мужиком Мареем, жизнь словно бы подыграла Достоевскому, подарив еще в детские годы сильное и пре — красное впечатление в виде образованного, деятельного, благородного литератора, причастного к миру текущей литературной жизни, к изданию книг и журналов.
Воспитанник Достоевский на опыте общения с любимым учителем мог осознать, что литература — это не только книга; это прежде всего автор, человек из плоти и крови, который может к тому же оказаться близким знакомым. Литература, оставаясь предметом страстной увлеченности, персонифицировалась, обретала человеческий масштаб и приближалась на доступное расстояние. Были, конечно, недостижимые в пространстве и времени Шекспир и Шиллер, но были и номера «Библиотеки для чтения» — журнала, который, по настоянию братьев, родители выписывали и получали на дом с 1836 года и где наряду со стихотворениями Бенедиктова, Кукольника, Катенина, романами Марлинского и переводами из Купера можно было обнаружить разборы современных литераторов, коими были тогда и Бальзак, и Жорж Санд, и Пушкин, и учитель Билевич.
Может быть, учась у Билевича — педагога и общаясь с Билевичем — литератором, имевшим прямое отношение к первому русскому «толстому» журналу, Достоевский впервые стал думать о литературе как о профессии. Во всяком случае, словесность, с помощью горячо преданного ей учителя («Он просто сделался их идолом, так как на каждом шагу был ими вспоминаем» [58] , — писал Андрей Михайлович о привязанности братьев), к моменту окончания учебы у Чермака воспринималась пансионерами Достоевскими как единственно желанная и единственно возможная для них сфера деятельности. Наверное, они даже чувствовали, что уже готовы к ней, — вряд ли бы иначе тридцать с лишним лет спустя Достоевский написал племяннице Сонечке: «…меня с братом Мишей свезли в Петербург, вИнженерное училище, 16–ти лет, и испортили нашу будущность. По — моему, это была ошибка».