Гость тихо засмеялся и, хитро поглядев на хозяина, прошептал с притворным удивлением:

– Почему же? Вы, милостивый государь, обещали объяснить…

Шляхтич услышал этот возглас и заметил улыбку, но, не смущаясь, продолжал:

– Почему? А вот почему… Я в Кракове выдержал осаду вместе с братьями из Сандомирского и Краковского воеводства и из Саноцкой земли. Десятинедельный приступ выдержал. На моих глазах изменники впустили неприятеля в город, и нам всем пришлось позорно сдаться. Сложили мы, как бараны, оружие и, запертые в Краковском замке, две недели ждали, что с нами сделают. Три наших конфедератских союза [17]– боже мой милостивый! – разделили, и каждый из них граф велел запереть в отдельных залах замка. Не успели мы войти в эти залы, как из потайных лазеек появилась стража и заняла места у дверей и окон. На следующий день пришел помощник коменданта и приказал приготовиться в путь. Двести семьдесят человек нас, одних шляхтичей-офицеров, вышли через Гродские ворота. А за этими воротами нас ждал конвой из карабинеров. Повели нас по болотам и бездорожью к месту назначения. Потом только дали нам подводы, и так вот, медленно, ехали мы на глазах у людей через Скальбмеж, Сташев, Иваниски… За Сташевым идет лесом большая дорога. Ну, оттуда до родных мест рукой подать. Издали виден Святой Крест… Случилось нам ночевать в местечке Богорые. Вокруг постоялого двора, где мы на конюшне лежали вповалку, стоял караул. Встал я поздней ночью, подошел вплотную к карабинеру, когда тот не ждал этого, и в мгновение ока выхватил у него из рук ружье.

– Он спал? – тихо спросил чиновник.

– Зачем же спать! Стоял на карауле!

– Так как же вы?…

Шляхтич болезненно усмехнулся и хрустнул пальцами.

– Не помню уж хорошо, как все это случилось. Довольно того, что он меня… пустил. Бросился я к двери, прошмыгнул мимо домов, выбежал в поле и давай бог ноги! Солдатики подняли тревогу, давай стрелять в темноте, только и слышу, как пули свистят. Не допустил господь… Притащился я через леса в свои Вырвы, босой, оборванный, голодный. А когда переступил порог этого дома, так и поклялся: «Господи Иисусе, даю теперь тебе обет не уходить отсюда». Вот и сижу, как волк лесной. Я, видите ли, сударь, хлебнул в этом Кракове горячего до слез. А ведь это, примите, сударь, во внимание, было в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году. Куда же мне теперь в Краков? Что я там увижу?

– Большие перемены, вожделенные перемены. День семнадцатого августа прошлого года останется навсегда в памяти у всех, кто был его свидетелем. Вся знать Западной Галиции явилась к имперскому комиссару, барону Маргелику, выражая желание присутствовать при въезде его светлости, наместника, князя Ауерсперга.

– Вся знать, говорите вы? Вот как!

– Да. Не все могли быть приняты, особенно в день самого въезда, восьмого августа. Что это было за празднество! Сначала шли в город через мост из предместья Иозефштадт.

– Откуда, простите?…

– Из предместья, которое прежде называлось Подгорьем.

– Прежде называлось Подгорьем?… А теперь Иозефштадтом…

– Цехи, корпус кавалерии, кучера знати, ведущие коней, берейторы, трубачи, за ними польская шляхта на прекрасных конях…

– Берейторы, трубачи и польская шляхта на прекрасных конях…

– Польские дамы в экипажах, свита наместника, наконец, он сам, – а за ним опять корпус кавалерии…

– Клянусь богом, чудное зрелище!

– А в день присяги! От Спишского дворца до костела девы Марии и кафедрального собора в Вавеле [18]стояла шпалерами пехота и кавалерия. Вышли горожане со своими цехами, белое и черное духовенство, депутаты от округов и вся местная шляхта в парадных костюмах, затем все советники губернатора, все чины, академия. Все построились на своих местах. Тишина, мертвая тишина. Вдруг в Вавеле зазвонил большой древний колокол Зыгмунт. [19]

Нардзевский внимательно слушал. То ли от удивления, то ли от восхищения он все покачивал головой, а с уст его поминутно срывались какие-то возгласы.

– Вечером, – продолжал комиссар, – весь город был иллюминирован, и светлейший князь Ауерсперг дал в Сукенницах большой бал, на котором приглашенные веселились до утра. Из обеих Галиций съехалось столько гостей, что Сукенницы не могли всех вместить. Чуть не шесть тысяч шляхты веселилось и ликовало там. За столом под звуки ликований и пушечной пальбы были выпиты тосты…

Нардзевский продолжал смеяться. Улучив минуту, он буркнул доезжачему, не поворачивая головы:

– Повесь мне карту.

Доезжачий тотчас бросил разобранные ружья и к маятнику часов, висевших на стене против того места, где сидел Нардзевский, прицепил трефового туза. Затем он опрометью, как на пожар, побежал в соседнюю комнату, принес оттуда два красивых пистолета из дамасской стали, с богатой серебряной насечкой и положил их на стол перед помещиком.

– Продолжайте, сударь, прошу вас… Мне очень приятно слушать то, что вы рассказываете, клянусь богом, очень приятно! Хе-хе! Так вы сами были очевидцем того, как шесть тысяч польской знати веселилось и ликовало всю ночь до утра… И тосты и клики… А королевский древний колокол Зыгмунт…

Чиновник замолчал и побледнел. Глаза его несколько раз зловеще блеснули и снова спрятались под ресницами. Правую руку он осторожно украдкой сунул за пазуху шелкового кафтана и молниеносно извлек оттуда узкий венецианский кинжал, так что даже быстроглазый Рафал едва успел уловить это движение. Нардзевский продолжал:

– Говорите, сударь, прошу вас, милостивый государь… Пусть и мое сердце упьется восторгом тех дней! Я тут, в лесах, живя средь волков и лисиц, в минуту радости стреляю в это вот очко. Надеюсь, пороховой дым не вреден вашей милости… Ха-ха… Виват!

С этими словами он взял ближайший пистолет и посмотрел в глаза немцу. По лицу его бродила усмешка, он всe как-то отрывисто похохатывал, точно икая, не то всхлипывая.

Лицо Гибля оставалось спокойным, но приняло как будто напряженное выражение. Правый глаз у него был прищурен, а нижняя челюсть несколько выдалась. Он говорил медленно, уверенным и спокойным голосом:

– Весь этот достопамятный акт присяги на верность монархам Габсбургской династии совершился в величавшем порядке.

Нардзевский поднял пистолет и выстрелил.

Дым наполнил комнату. В течение нескольких минут со стен и потолка сыпалась штукатурка.

Рафал подошел к часам и подтвердил, что черное очко трефового туза прострелено. Когда дым рассеялся и начал уходить в соседние комнаты, юноша в поле качания маятника заметил множество пуль, застрявших в лиственничных бревнах. Некоторые были всажены одна в другую и расплющились.

Комиссар совершенно не интересовался результатом выстрела. Он сидел на своем месте и время от времени помахивал рукой, чтобы отогнать дым. Видя, что доезжачий снова торопливо заряжает пистолет, он проговорил сухо, отчетливо и решительно:

– Мне пороховой дым не вреден, но, может быть, вы, вельможный пан, соблаговолите прекратить стрельбу. У нас есть еще важные дела… Согласно приказу моего начальства объявляю вам, как землевладельцу, что безземельные крестьяне, не имеющие хаты, отныне будут обязаны отработать вам в год, без различия пола, тринадцать дней. А безземельные крестьяне, имеющие усадьбу, – двадцать шесть дней. Крестьяне же, имеющие землю, поскольку они платят определенные подати, должны работать на вас, вельможный пан, не более трех дней в неделю. Ни один работник в поле ли, или на гумне не обязан работать более восьми часов в день зимою и двенадцати летом. Если праздник приходится в день барщины, то засчитывается крестьянину. [20]

– Ну, что еще? – пробурчал Нардзевский.

– Presshafte Leute, – продолжал чиновник, – то есть люди слабого здоровья и старики от шестидесяти лет должны быть освобождены от повинностей.