Между тем черный призрак все приближался, и Рафал с удивлением увидел вдруг пару лошаденок, таких крошечных, что большие их головы и тощие крупы были едва видны между сугробами. За лошадьми тянулись пустые крестьянские сани, на передке которых сидел, съежившись, мужик 'в большой шапке и желтом нагольном тулупе. Ветер трепал спутанные гривы и хвосты заморенных мохнатых лошаденок и заметал их снегом.

Рафал, стоя на месте, стал кричать вознице, но тот ничего не слышал, потому что шапка у него была нахлобучена и голова закутана в тряпки. Умирающий собрал последние силы и, вытянув руки, потащился за санями с криком, становившимся все слабей и слабей. Лошади плелись шагом, пробивая себе дорогу к изгороди, на которую напоролась Баська и погибла. Почуяв издали волка, лошаденки подняли головы и остановились в испуге. Мужик привстал на санях и стал смотреть вдаль. Рафал успел в это время доползти до саней и повалился на мужика.

Завидев полуобнаженное чудовище, с ног до головы измазанное кровью, мужичонка заорал благим матом и, выпустив из рук кнут и вожжи, побежал в поле. Пробежав с полсотни шагов, он опомнился и стал осторожно всматриваться.

Когда, после долгих колебаний, он вернулся к перепуганным лошаденкам, то нашел Рафала, лежавшего без чувств поперек саней.

Видения

Огонь пылал и весело потрескивал в печке, дым клубами валил из-под кожуха, застилая хату и густым, толстым слоем повисая под матицей потолка. Рафал, открыв в первый раз на минуту глаза, увидел рогатую голову коровы, ее большие, спокойно светящиеся глаза, обращенные к огню, мясистые белые губы, лениво жующие жвачку… Повыше, над коровой, он увидел забитое досками и обложенное сухими листьями окошко, до того заиндевевшее, что оно было похоже на вставленную в раму льдинку. В углу, далеко за завесой дыма, кто-то стонал на нарах, и громко плакал грудной ребенок.

Но все сразу заволоклось дымом. Большим клубом он спускался все ниже и ниже, почти касаясь головы Рафала, и вдруг уходил в невидимое устье, описывал плавные полуобороты, шарахался, колыхался, отступал. Когда свет огня падал в его черный провал, он светлел, и озаренные пламенем призраки плыли а его глубине.

Рафал слышал, что около печки разговаривают люди, но душа его, рассеявшись, как этот дым, слышала только вой ветра. Хатенка, сколоченная из жердей, старых досок и хвороста, обмазанных глиной и землей, ходила ходуном, когда на нее налетали яростные порывы вьюги. Буря секла и хлестала ее, пыталась как рычагом поднять подстенье, сдвинуть углы, носилась вокруг с пронзительным воем, хлопала по ней стомильными своими крыльями, впивалась между балками железными своими когтями. Казалось, что эта курная хата стоит на юру, куда со всех четырех сторон света слетаются вьюги, метели, вихри и ураганы.

Слышно было, как трещат над дымом стропила, воюя с бурей, как скрипят дранки и визжат ржавые гвозди, вырываемые из своих щелей. По временам бурный порыв ветра, налетая с шумом и свистом, загонял весь дым в един угол или, наоборот, наполнял им всю хату. Через минуту сквозняк вытягивал его через щели. Свистя в огромную дуду, дьявол словно сухим песком сыпал в окошко.

Рафал слушал.

Громкое дыхание его становилось вдвое, втрое быстрей. Объятая безумием кровь прорвалась и неутомимо стучала в сердце, Мысль, последняя, одинокая мысль, на крыльях страха неслась по бесконечным полям, или, превратившись в осколки каменной глыбы, без конца кружилась в пространстве. Голова стала как камень, падающий в пропасть, похожую на узкий, огненный колодец. Пугливое крыло иллюзии поминутно съеживалось… Низко стелятся клубы дыма, а из них глядят незнакомые лица, морды зверей, выползают пауки, огромные, как корневища, с лапами, длиннее жердей…

Он поднимал тогда бессильную голову, беззвучно шепча что-то губами, и силился посмотреть в окошко, потому что Баська ржет. Баська ржет… Далеко, далеко в сугробах… Но пока взор его достигал стекла, внезапный вихрь подхватывал его, словно сон в бурю на верхушке мачты, мучительный сон, когда нельзя перевести дух. Он летел так в пространство мрака и ужаса, бок о бок со смертью. Но вот благодатный, милосердный, спасительный пот, как водой, оросил его лоб, руки и ноги, явился, словно кроткий ангел, окропил пылающее тело иссопом так, как обильный дождь спасает от смерти сожженные травы.

Сердце утихло и отдохнуло на одно короткое мгновение.

С ним вместе замерли все чувства. Тишина и покой…

До его слуха донесся голос:

– А из наших краев один солдат был и в пекле и в раю. Вот как оно было. Шел он из солдатчины, а служил он много лет под немецким королем. Перешел солдат вброд Вислу, и надо было ему еще пройти большие Голеевские леса. Ну, ладно. Входит это он в лес, смотрит: нищий стоит, старичок, милостыни у него просит. Говорит ему солдат: «Иду я, дедушка, из солдатчины, много лет прослужил немецкому королю, а получил от него всего-навсего три дуката; так и быть, дам тебе один». Зашел солдат в самую чащу леса, и повстречался ему на дороге другой нищий, тоже милостыни просит. Солдат ему то же слово в ответ и дает другой дукат. А как стал солдат выходить из леса, видит опять нищий старичок. Встал старичок, да и говорит: «Что же, солдатик, дать тебе за твои три дуката? Царство ли небесное, или скрипочку да котомку?» – «А что это у вас, дедушка, за скрипочка, что царства небесного стоит?» – «А такая есть у меня скрипочка и такая котомка, что как крикну: «Пошел в торбу!» – так все, что захочешь, само в нее влезет…» Сказал солдат старичку, чтобы дал он ему скрипочку да котомку. Дал ему старичок скрипочку да котомку. Идет это наш солдатик, идет, и дошел он до большого города, до Кракова. Пришел на рынок и слышит, болтают люди, будто король в этом городе замок построил всему миру на удивление; только в этом замке никто жить не может: как останется кто там на ночь, так ему голову кто-то и оторвет. Объявил король, что ежели найдется такой человек, который изгонит оттуда нечистую силу, так он ему свою дочку в жены отдаст. Солдат и говорит, что он берется это сделать. Ну, и пошел он в замок. Сел это он, очертил освященным мелом круг, взял эту самую скрипочку и ничего не спрашивает, знай играет. Ан тут вдруг, – страсти господни! В полночь отворилась дверь, и лезут прямо к солдату двенадцать чертей. Солдат ничего не спрашивает, знай играет, а черти просят, чтобы он поплясал. «Неохота мне, – говорит солдат, – ну, да если так уж вам приспичило, так и в пляс пущусь, только вы мне, сукины дети, должны сперва принести мешок золота». Отправил Люцифер несколько чертей, – принесли те мешок. Но только солдат им говорит: «За такой маленький мешочек мне не расчет с вами плясать! Несите еще один». А как увидел, что денег уже довольно, как гаркнет: «Пошли в торбу, сукины дети!» Все черти буч в торбу! Стянул солдат свою котомку веревочкой, ахнул по ней кулаком, только мокро осталось, одни головы от чертей торчат, да такие, что одну такую голову потом четыре мужика не могли поднять…

Вьюга швыряла в двери и окна клубы снега. Окоченелыми лапами она царапалась в стекло и выла в ярости. Больной засыпал. Его будил лишь далекий, далекий голос среди стонущей вьюги… Он увидел старца между двумя скакунами, которые вставали на дыбы, как тигры. Страшный старик, с лицом, точно высеченным из песчаника, с длинными, седыми космами, расчесанными на темени на две стороны, держал скакунов за узду и шел вперед железным шагом. Рафал почувствовал в руке повод. Старик сел на коня и привстал на нем во весь свой огромный рост. Рафал почувствовал под ногой стремя и с диким смехом прыгнул на седло. Дыхание спирало у него в груди, и слова замирали на устах. Он склонился к призраку и прошептал:

– Увези меня, увези…

Он не мог выговорить имени, забыл, как ее зовут… Он видел только не то в глубине своих глаз, не то в мрачной бездне ночи бледное лицо… Он припал к нему, душу его поглотило это видение, как вода поглощает тело утопленницы. Они помчались, понеслись со стариком по полям, полям, полям, с самым быстрым вихрем наперегонки. Оба стали как бы глыбами песчаника, несущимися на бешеных конях. Руки у них сделались опухшими, толстыми, как у придорожных статуй, глаза ничего не видели, даже тьмы…