Кшиштофу на мгновение стало жаль попа. Он подошел к старику и тронул его за плечо. Когда тот поднял голову, Цедро посмотрел ему сердечно в глаза. Он покачал головой, покачал головой… Затем поцеловал попа в плечо и сказал ему на ухо:

– Давай, преподобный отче, что у тебя есть пожрать, а то я подыхаю с голоду.

Поп поднял на него заплаканные глаза и, всплеснув руками, показал на картину разрушения утвари, риз, церковных сосудов. Они склонились друг к другу, и Цедро хотел было участливо и добросердечно объяснить старому канонику, что это, видно, господь бог покарал его за возлияния и чревоугодие, заставив смотреть, как солдаты кадят перед бочонком его выдержанной малаги; но тут поп нагнулся и стал поднимать валявшиеся на полу подризники и ризы и тайком торопливо и благоговейно прятать их в ящики. Кшиштоф не стал мешать ему. Он сам озирался по углам, нет ли там еще каких-нибудь предметов культа, кощунственно выброшенных солдатами, или чего-нибудь съедобного. Но вдруг юноша услышал, как в самом темном уголке ризницы щелкнул замок. Он оглянулся и шагнул было туда, но увидел только спину и пятки священника. Дверь захлопнулась, и ключ быстро щелкнул с другой стороны. Разъяренный Цедро бросился за стариком, но, нажав ручку, убедился, что дверь действительно заперта.

Каноник, несомненно, удрал.

Цедро не оставалось ничего другого, как вернуться в алтарь и поискать там какой-нибудь снеди. Он стал за другими в очередь перед престолом. Солдаты, успевшие уже охмелеть, все еще по очереди становились на ступеньках престола на колени и хлебали малагу и андалузское вино, получая золотую чашу из рук солдата, облаченного в мантию. Кшиштоф подошел к престолу и собирался опуститься на колени, чтобы выпить вина, когда придет его очередь. Он уже терял сознание от голода, а главное, от жажды. Но вдруг его затошнило от омерзения. Гордость заставила его бросить очередь. Он пошел прямо на свое место, громко ругаясь самыми скверными словами. Он с такой яростью плотно закутался в бархатный покров, точно голова его сейчас должна была лечь на нож гильотины, поверх сухого покрова накинул свой мокрый белый уланский плащ, седло подложил под голову. Под рукой у него была пика и ремни от седла, за поясом пистолеты. Он вынул еще бескозырку, подложил ее под щеку, чтобы хоть голова лежала на сухом. Голодный, как бездомная собака, он закрыл глаза и уткнулся головой между луками седла, чтобы заснуть и не глядеть на свет белый.

«Siempre eroica» [505]

Около шести недель Цедро провел в седле, с ремнем пики на руке, вонзив скакуну шпору в бок. Теперь у него был иберийский конь, быстрый, как ветер. Он получил его еще в Туделе, куда явился пеший со своим седлом. С тех пор как кавалерийский полк перешел на правый берег Эбро, в веселую после горной пустыни долину этой реки, Цедро не знал ни минуты покоя. Он принимал участие в замечательных атаках первого полка улан под Маленом и четырнадцатого июня под Алагоном, [506]на берегу Ксалона, чудесного, быстрого, дикого притока Эбро с юга. Он шел в авангарде всей армии, когда шестнадцатого июня она приближалась к Сарагосе. [507]Одним из первых он исходил там вдоль и поперек трудолюбиво возделанную землю, орошенную многочисленными каналами, заглянул в каждый дом в пригородных деревушках Ла Хойоса, Марлофа, Лас Касетас, Утево, Монсальбарба, наконец первым дошел до монастыря Сан Ламберто в Мольвьедро. Оттуда не оставалось и трех верст до столицы Арагона. Мольвьедро с этого времени стал как бы домом полка. Тут, после трудных походов, солдаты отдыхали в прохладных коридорах монастыря, тут не раз можно было спрятаться днем от несносной жары и ночью от холода, отсюда, наконец, конники выступали в сотни и тысячи больших и малых походов, из которых каждый нес с собой гибель врагу. Кшиштоф потерял уже счет стычкам и столкновениям, забыл, сколько раз преследовал он противника по ровным, вымощенным известняком шоссе в долине реки Эбро, обсаженным эвкалиптовыми деревьями и платанами. Он проводил теперь жизнь на выжженных солнцем холмах мадридского шоссе, извивавшегося через Ла Муэлу и Калатайуд, в долине Уэрбы, на дорогах, идущих через Дарока, на берегах Королевского канала и за рекой Эбро, на болотистом левом ее берегу, в долине Гальего и в бесплодных солончаковых горах, выветрившихся, рыхлых от гипса.

Небольшая армия генерала Вердье, перед которой была поставлена задача овладеть Сарагосой, не имела никаких провиантских запасов, поэтому привислинским уланам приходилось поставлять для всей армии продовольствие и фураж. Каждый день, разделившись на мелкие отряды, уланы с раннего утра отправлялись в горы. Богатая млеком и медом текущая долина Эбро была совершенно пуста. Забрав с собой все свое добро, часть жителей ушла в Сарагосу, а другая в горы. Стада овец, коров и коз приходилось искать в неприступных убежищах. За шесть недель уланы развили у себя инстинкты следопытов и разбойников. Цедро открыл в себе душу предка времен Мацека Борковича. [508]Он стал равнодушен к неприятным сторонам своих занятий. Мало того, он нашел в них даже некоторую своеобразную прелесть – гордость, не знающую стыда, жестокое наслаждение, здоровый смех над стонами людей. Каждую минуту жизни он смотрел теперь в глаза смерти.

Встречая в горах человека, он знал, что это враг, готовый вонзить нож в сердце. Из-за каждого угла его подстерегало дуло ружья, из-за каждого камня гремел выстрел и свистела пуля, и каждая промелькнувшая тень была вестником смерти. Но именно в этом его молодая душа обрела свою стихию. Какое это было наслаждение в июле, холодным, ранним, синим утром, прежде чем солнце покажется из-за гор земли Моннегрос, выехать отрядом десятка в полтора сабель, промчаться во весь опор между прохладными, тенистыми шпалерами памплонской дороги, оставить позади царство олив и виноградников, повернуть на юг к Пласенсья, а оттуда тайком броситься в сторону, вверх по выжженным солнцем обрывистым осыпям. Из царства кипариса выехать в редкие рощи пинии. Оттуда виднеется взрытая, развороченная степь, где глушь и тишина, где тень утра, без туманной дымки, простерлась над долинами, как крышка гроба. Стремительно и внезапно ворваться в обнесенный каменной стеною двор, застигнуть людей, захватить стада. Со смехом приставить дуло пистолета ко лбу черноглазого угрюмого испанца и, как баранов, заставить всех мужиков гнать свои стада на шоссе, а оттуда – до самых ворот осажденной Сарагосы.

Не всегда, однако, это так легко удавалось. Случались дни, когда они напрасно рыскали по горам и ущельям до самой вершины Пуиг Серверо за Уэрбой, в сторону Бельчите и угрюмого замка в горах Дарока; не встречая по пути ни живой души, тщетно мчались на бесплодное плоскогорье к Фуентес. Сколько раз, выслеживая стада, они натыкались на вооруженных ножами гверильясов, которые с криком бросались на них из засады. Это были простые, дикие мужики, которые привыкли к жизни в пустынном краю, к переходам с контрабандой через Пиренеи. Беспощадно пронзенные острием пики, они повисали на шеях у коней, острым ножом подрезали им жилы, старались угодить всаднику ножом в самое сердце. Тут только Цедро понял, что такое пика, и постиг, насколько разумны были правила Гайкося. Прежде чем враг отважится сделать прыжок, – коня в карьер и наставь пику!

Струя крови, стон, предсмертный крик растоптанного врага, и конец. Непобедимый уланский полк много раз уже топтал так целые толпы. Кшиштоф не раз уже отмывал в волнах Эбро значок своей пики, когда от засохшей арагонской крови он становился заскорузлым и одноцветным. Он не раз уже вплавь переправлялся через мелкую летом реку. Много раз он носился по равнинам левого берега в чудной долине реки Гальего, бегущей с Пиренеев, чтобы влиться в воды Эбро тут же за стенами Сарагосы.