– Ну, а теперь что с ними?

– Рассказывал мне этот товарищ, будто опять собирают наш старый неаполитанский легион. Какому-то герцогу Иерониму [487]очень наши молодцы полюбились.

– Что за герцог Иероним?

– А черт его знает, кто он такой! Говорят, герцог Иероним, и вся недолга. Верно, брат или шурин императора.

– А чем же они так полюбились этому самому Иерониму?

Чем? Вот об этом я вам и расскажу. Все по порядку выложил мне таварищ, вот и я вам, паныч, все по порядку расскажу. Идут это они, мои уланы, из итальянской земли в Польшу и пришли в родную Силезию, в Лигницу. Ночной порой, в мае, едет это трактом отряд их в шестьсот сабель. И вот после стольких лет повеяло на них духом родной земли… Есть в тех местах, рассказывал мне товарищ, гора высокая; с той горы они в первый раз увидели вдалеке родные края. Слова он не мог выговорить, как вспомнил об этом, а мужик – кремень! Ну, ладно! Едут это они, едут по дороге, шаг за шаг плетутся, а ночь тихая, и рассвет уж близко. В голове шел отряд капитана Фиалковского. Вдруг навстречу им скачет по дороге важный какой-то офицер со штабом. Врезался он на всем скаку в строй, окинул всех большими глазами, жаром так от него и пышет. «Вы кто такие? – спрашивает. – Откуда сюда явились?»

Капитан Фиалковский отвечает ему спокойно: «Так, мол, и так, говорит, польская конница, идем прямо из Неаполя в Лигницу». Тут этот генерал назвался ему: «Я, говорит, не кто иной, как Лефевр-Денуэт. Сам, говорит, всемогущий бог послал мне вас на помощь. Я, говорит, с пруссаками сражаюсь под Кунтом. Оставили меня, говорит, тут одного с саксонцами да с баварцами. [488]Саксонцы мне, подлецы, изменили, не хотят с пруссаками драться, а баварцы, хоть и защищаются, да одним им не справиться. А тут, говорит, Вроцлав могут занять, а во Вроцлаве герцог Иероним на квартире. Помогите, говорит, мне, поляки!» Фиалковский ему в ответ: «Ладно! Пруссаков лупить – это мы всегда готовы!»

Полк уже в Лигнице был расквартирован; но тут прискакал отряд, как затрубят сбор: «На конь!» Солдаты думали, что горит где-нибудь в городе, или черт его знает что творится, потому неприятеля не слыхать было в той стороне. Но только через семь минут полк уже весь был на конях, будто старый могучий дубовый лес. Вышли они на рысях по тракту к месту, которое называется Яуэром, оттуда махнули на распутье между Вроцлавом и Лигницей. А тут и погоня поспела, да много пруссаков. Было у них пять тысяч отборной пехоты, пушек штук двенадцать, эскадрон своих коричневых гусар да эскадрон конных босняков-пикенеров.

Светало. Генерал Лефевр стал в первом ряду улан. Рядом с ним ехал капитан Фортунат Скаржинский; да были там еще старые знакомцы: Гупет, Шульц-младший, а из поручиков Рыбалтовский, Блонский, Дзюркевич, Ледуховский; был брат вахмистр, старый плут, Прусский и другой, Скаржинский. Первый и третий польские эскадроны натянули поводья. В атаку! С ходу, по-польски, на всем скаку обрушились на пруссаков. Пиками чертей – коли! Их генерал выставил на холме двенадцать своих пушек, и давай палить по второму и четвертому эскадронам, которые с фланга полем заходили им в тыл.

Не тут-то было! В один миг прусскую конницу, драгун, гусар, босняков разбили вдребезги, наголову! Смяли их так, что свои же кони их растоптали, пехоту – на пики, двенадцать пушек, как глаза, выковырнули из середины строя и доставили в тыл, за линию, да двенадцать снарядных ящиков, четыре тысячи пехоты взяли в плен и весь обоз, какой был при ней. Командир пруссаков, какой-то Ангальт, что ли, верхом на лошади пустился наутек. В одну минуту вся баталия кончилась. У пехоты ружья в козлы сложены, кавалерия спешена, руки по швам. Не успел еще день встать, а уланы уж на конь садились, чтобы в Лигницу ехать ложиться спать. Как грянет тут наша песня! Вот за все это и полюбились наши этому Иерониму. Пойдут они теперь по дорогам столбовым…

– Куда?

– По дорогам столбовым за императором.

– Да куда же!

– Драться, и все тут.

– Гайкось! Ведь тут…

– Э, как гляну я тут на этих, прошу прощения, капитанов, поручиков да хоть бы и самих полковников, так с души воротит. Тоже мне, прости господи, полковники… Полковник на полковнике, а за ними – деревенщина. Я ведь собственными глазами видел, как один такой вояка стал рукой тащить с дула курок, да так, что вовсе его оторвал. Начальник спрашивает у него деликатно, что, мол, не стреляешь? «Как же, говорит, я буду стрелять, ежели у меня курок оторвался?…» Тут же посреди боя пришлось ему толковать, что не нужно курок с дула тащить, а стоит только легонько нажать собачку – и ружье само отлично выстрелит. Так он даже рот разинул от удивления. Вот оно войско какое хитрое.

– Не клевещи, не клевещи, старый бродяга!

– Пойду к старикам, к своим. Что мне за охота зевать тут со скуки! У нас у каждого сто битв на памяти. Такой, к примеру, Павликовский. Он у Фиалковского в третьей роте служит. Сам, дьявол, один взял в плен пятьдесят семь человек немецких пехотинцев. То-то дивились солдаты, то-то со смеху покатывались. Хотел его генерал Моро, командующий, тут же произвести в офицеры. «Сейчас же, говорит, надевай эполеты и саблю прицепи офицерскую!» А Павликовский только плечами пожал да и говорит: «Ne se lir, ne se krir, ne pe ofisie…» [489]Попробуй, награди его! Прислали ему потом какое-то ружье затейливое, с серебряной насечкой, надпись на нем длинная, со всякими завитушками, вот, мол, герой из героев. Да разве он один? Все мы видали виды, везде побывали: и в земле итальянской, и в земле французской, и у немцев, насмотрелись и на горы, и на моря, и на великих героев, и на всякие страсти на войне. Чего это ради будет надо мной командовать всякий сопляк, который и пороху как следует не понюхал!

– Дисциплина!

– Как только придем в Калиш, сейчас же пойду к командиру и все ему выложу. Там, в Калише и они должны стоять на квартирах. Покуда мы были инструкторами, ну я каждый день учил этих растяп. А теперь мир! Отборная рота – курам на смех! Я бы им показал отборную роту, так они не знали бы, куда деться со стыда. Пускай их учит тот, кто умеет. А я им не начальник. Мы – кавалеристы. Я без войны все равно что седло без коня. Запить могу, а то, не приведи бог, и обабиться.

Помолчав с минуту времени, он прошептал еще тише:

– Паныч! Пойдем вместе… Из вас выйдет добрый кавалерист. Видел я, как вы на коне сидите, какая у вас посадка. С малых лет ногу вдевали в стремя. Испортят вас эти гувернеры.

– Не страшно.

– Как глянул я на мундир товарища, на амуницию, на палаш, мать честная!

– Ну?

– Мундиры у них темно-синие с желтым; мы такие получили еще в тысяча восемьсот втором году в Виджевано. Шапка высокая, темно-синяя, суконная, стеганая. Кант белый. Султан – во! Спереди полсолнца с орлом.

– Каким?

– А черт его знает, каким!

– Французским, это ведь не польский полк.

– Да уж, верно, с французским, потому что от императорской казны они будут получать десять су жалованья в день. Орел, говорю, а над ним два скрещенных копья. А мой боевой товарищ из гренадерской роты, так у него султан на шапке красный как огонь. Мундир темно-синий; сидит, боже ты мой, одно загляденье, отвороты, обшлага, выпушки и лампасы на парадных штанах сплошь желтые. На мундире девять круглых выпуклых пуговиц. Им дали теперь гусарские пуговицы, не такие, как у нас были раньше. Парадные штаны по щиколотку навыпуск, с двумя желтыми лампасами, а на каждый день серые рейтузы с одним темно-синим лампасом. В зимнюю пору они, говорит, будничные рейтузы надевают на парадные и застегивают их сбоку на ноге на восемнадцать пуговиц. В дождь и слякоть едешь, как в чехле. И захочешь, так не промокнешь. У офицеров темно-синие плащи, круглые, с белым воротником, а у солдат – плащи белые, широкие, без рукавов. Закинешь правый конец на левое плечо, так все равно как в одеяло завернешься. Трое суток под проливным дождем можно простоять! Страх какие красивые мундиры… У солдата аксельбант через левое плечо, чтобы он ему копьем не мешал орудовать, а у офицера – через правое плечо. Портупея из белой кожи, а пряжки желтые. К портупее еще нитяный пояс в белые и синие полоски. А уж как бы вам пристал офицерский мундир! Парадная перевязь серебряная, патронташ через грудь. Чепраки на седлах темно-синие, с острыми концами, как у гусар. Выпушки желтые, галуны опять же серебряные… На задних углах императорский инициал с короной.