Глава 3

Горм, не задумываясь, ответил бы «да», если бы кто-нибудь спросил у него, любит ли он маму.

Она всегда так ласкала его, что он просто не мог ответить иначе. Но его никто ни о чем таком не спрашивал. Даже когда он был совсем маленький. У Гранде не говорили о чувствах, которые должны были храниться в кругу семьи.

Ему никогда не приходило в голову, что он мог бы обнять ее и сказать: «Мамочка, я люблю тебя». Чем крепче мать прижимала его к себе, тем безвольнее висели вдоль туловища его руки. Если это происходило на глазах у сестер, он про себя горячо просил у них прощения. Не вслух, конечно, но от всего сердца: «Простите, что она меня обнимает».

Когда Горм был совсем маленький, он был уверен, что вовсе не обязательно говорить вслух, чтобы сестры его поняли. Со временем он догадался, что все не так просто. Он мечтал научиться говорить такие слова, которые заставили бы их понимать его. Но таких слов, видимо, не существовало. А Горм считал, что только ему не удается сказать именно то, что он думает.

Мать не отпускала его от себя, предоставив сестрам играть друг с другом. Иногда она говорила со вздохом:

— Марианна и Эдель — папины дочки, большие папины девочки.

И Горм понимал: он не может быть папиным мальчиком, потому что он должен быть маминым.

Мало того, что Эдель и Марианна были папины дочки, они были еще и самые красивые девочки на свете. Он представлял одну из них лебедем, другую — бакланом. Одна была белокурая, другая — темноволосая. Но это была его тайна. Таким образом, они как бы принадлежали только ему.

При звуках материнского голоса у него всегда возникало чувство, будто он забыл что-то важное. Это было непростительно. При звуках ее голоса он видел настороженные птичьи глаза сестер, сестры отворачивались от него и уходили. Потому что в сердце матери не было для них места. И виноват в этом был он.

В голосе матери таилось то, что могло случиться в любой час, в любую минуту. Слыша его, Горм часто понимал, что обидел мать, хотя у него и в мыслях этого не было. Иногда при звуках ее голоса на него накатывало чувство черного одиночества. И не всегда причина была в ее словах. Даже когда мать была совершенно спокойна, ее голос часто давал ему понять, что он разочаровал ее и она хотела бы его наказать. Или уехать от него?

В любую минуту ее голос мог вызвать у него приступ тошноты. Горм сам не понимал, боится ли он, что она уедет от него, или, напротив, ему хочется избавиться от ее общества. Так или иначе, тошнота стала появляться у него уже очень давно, и он привык подавлять ее. Его редко рвало.

Он рано понял, что Гранде — важные птицы. Как ни странно, но это внушила ему мать, а не отец или бабушка, истинные Гранде. Мать рассказала, что фирму «Гранде & К°» создал его прадед и что постепенно она стала самой крупяной в их городе. А также, что его отец председатель «Союза коммерсантов» и президент местного клуба «Ротари».

Отец говорил немного. К тому же он редко бывал дома, у него было много деловых встреч.

«Папа должен идти», — обычно говорила мать. Всегда одним и тем же тоном. И этот тон означал, что в отсутствие отца Горм должен быть особенно послушным.

В раннем детстве Горму казалось, что как только отец скрывается за дверью, он вроде перестает существовать. И так продолжается до его возвращения домой. Но со временем он понял, что вне дома отец просто живет в другом мире. Где нет места ни матери, ни сестрам, ни Горму.

Сколько Горм себя помнил, 17 мая [4]они всегда приходили к отцу в контору, чтобы посмотреть на праздничное шествие, идущее мимо открытых окон отцовской фирмы.

Раньше он думал, что его и сестер так наряжают потому, что они идут в контору к отцу. Потом понял, что это делалось ради 17 мая. Но у него все равно навсегда осталось чувство, что они наряжались ради посещения большого отцовского кабинета с полированной мебелью.

Полки в конторе были уставлены папками с документами и письмами. Никаких салфеточек или горшков с цветами, только стопки бумаги, лежавшие в строгом порядке и выглядевшие так, словно к ним никто никогда не прикасался.

В самой дальней комнате, которая и была, собственно, кабинетом, стояли кожаная софа, вольтеровское кресло и подставка для трубок. И две тяжелые пепельницы с надписями «Салтен. Пароходное общество» и «Пароходное общество Вестеролена». Из одного окна Горм видел гавань с судами. Здесь отцом пахло больше, чем дома. Горм понимал, что по-настоящему отец живет именно здесь.

На стенах в застекленных рамах висели фотографии пароходов и парусных судов, дипломы и адреса. Над софой висела большая черно-белая картина. На ней был изображен похожий на медведя человек в лодке, которая, скорее, напоминала лохань. Картина была мрачная. Отец сказал, что знал человека, написавшего эту картину. Это был настоящий художник.

Каждое 17 мая Горм радовался, что снова увидит эту картину. Постепенно она перестала казаться ему мрачной. С каждым годом он как будто все ближе знакомился с ней.

В застекленном шкафу выстроились кубки всевозможной формы и величины, полученные отцом за стрельбу. Они всегда сверкали. На верхней полке красовались вымпелы с гербами. Эти вымпелы не знали ветра и потому никогда не шевелились. На некоторых были кисточки и шнурки для подъема и спуска. Горму очень хотелось поиграть с ними. Например, спустить один из вымпелов. Но он ни разу не осмелился попросить об этом.

Впрочем, на этот раз у него уже не было такого желания.

Молодая дама внесла в кабинет кофе и прохладительные напитки. Отец назвал ее фрекен Берг. Она была почти такая же красивая, как мать. Может быть, даже красивее. Во всяком случае, кожа у нее была более гладкая, а волосы густые и темные. Круглые глаза сияли. Из-за этого она была похожа на Марианнину куклу с закрывающимися глазами. Ту, с которой не разрешалось играть, потому что она была старинная и принадлежала семье матери, жившей в Сёрланне. Наверное, именно поэтому мать не сводила глаз с фрекен Берг.

Открыв бутылки и разлив кофе, фрекен Берг ушла.

— Она новенькая? — спросила мать.

— Это племянница Хенриксена. Она у нас временно. Учится в гимназии и в свободные дни старается немного заработать.

— Что же она может у вас делать?

— Ею руководит фрекен Ингебриктсен.

— Молодая девушка, здесь, одна, по выходным дням?

— Гудрун, здесь всегда полно людей.

Таким тоном отец говорил в тех случаях, когда мать задавала глупые вопросы. Не сердито, но как-то отрывисто.

Горм подошел к окну. Внизу в шествии парами шел его класс. Дети толкали друг друга, а некоторые даже выбегали из строя, когда учительница отворачивалась.

Он бы охотно пошел вместе с ними, но мать не разрешила.

— Здесь гораздо интересней, Горм. Отсюда все так хорошо видно, ведь верно? — сказала она, словно читая его мысли.

Он мог только возразить ей, поэтому он промолчал. Наверное, товарищи по классу удивляются, что он никогда не ходит с ними. Но высказываться на эту тему они не решались. Старшие мальчики звали его Принцем. Горм понимал, что они не прочь подразнить его, но никто ни разу не толкнул его, не дернул за рукав, он был волен идти, куда хочет.

Когда шествие кончилось, а отец с матерью допили кофе, они забрали из школы сестер и отправились домой есть гоголь-моголь. К ним в гости пришли бабушка, дяди и тети со своими детьми.

Все дети были старше Горма, поэтому он с ними не разговаривал. Бабушка сказала взрослым, что Горм сильно вырос. Потом она дала ему крону, но смотрела при этом на отца.

— Большое спасибо, бабушка! — Горм поклонился, как его учили.

Он был уверен, что бабушка даже не заметила этого, она всегда разговаривала со взрослыми о Компании и о погоде. С матерью она обычно беседовала о своей больной ноге.

— Черт бы побрал эту ногу! — сказала бабушка и строго поглядела на мать.