Вечером, уже ложась спать, Эли и Брит шептались о том, почему заплакала мать: теперь их станет на одного человека больше, а это стоит дорого.

Перед этим последним обстоятельством зубная боль отступила.

Утром матери дома не оказалось. Эли и Брит до школы самостоятельно навели порядок в хлеву. Когда они ушли, Эмиссар еще спал. Если матери не было дома, будить его было бесполезно.

К возвращению старших девочек из школы мать еще не вернулась, плита была холодная. Эли и Брит поняли, что придется ее искать. Вид у них был недовольный. У Эмиссара — тоже. Он допрашивал всех, даже Йоргена, почему матери нет дома. И это было глупо, ведь последним ее видел он сам.

Наконец Руфь предположила, что мать уехала, потому что он сказал, что теперь их станет больше на одного человека. Оказалось, что говорить этого не следовало ни при каких обстоятельствах. Эмиссар схватил ее за ухо и выкрутил его. Руфь была уверена, что у нее оторвался кусочек мочки. Но она не хотела, чтобы он видел ее слезы, и только крепко сжала кулаки в карманах куртки. Не придумав для нее какого-нибудь еще наказания, Эмиссар стал сокрушаться о том, что подумают соседи, узнав, что их мать сбежала.

Йорген молчал. Эли прошептала, что, наверное, соседям пока ничего неизвестно. Брит с ней согласилась. Это немного утешило Эмиссара. И тем не менее, он еще долго говорил, глядя по очереди на Эли, Брит и Руфь. Понимают ли они, каково человеку иметь такую глупую жену? Эта взбалмошная баба могла вбить себе в голову что угодно. Глупая жена и глупые дети, которые даже не преклонили колен, чтобы принять благодать Божию!

Они нашли мать в березовой роще за болотом и сразу увидели, что она лежит там уже давно. Но дара речи она, к счастью не потеряла. Буркнула, что упала и подвернула ногу. Они не поняли, насколько это серьезно, однако идти она не могла, это им было ясно.

Оставалось только тащить ее по земле на старом черном пальто. Пальто расползлось по швам. И Руфь знала по прошлому году, что не ушибленная нога матери окрасила под ней пальто в красный цвет.

Эмиссар высморкался в кулак. Он плакал, не переставая при этом говорить. По его мнению, мать зашла слишком далеко, и он выговаривал ей за глупость. Как она могла пойти против Бога, погубить Его творение? Теперь все селение увидит, что её как сумасшедшую тащат с горы в понедельник, в такое время, когда работа должна быть в самом разгаре. С другими женами такого не бывает. Только с его женой! Что она может сказать в свое оправдание?

Пока дома были еще далеко, он громко вещал о том, что убийцу не минует гнев Божий. Но когда они подошли к Южной усадьбе, он начал бормотать себе под нос, и они уже не разбирали его слов.

Тогда мать приподнялась на пальто и произнесла глухим голосом, каким говорила в редких случаях:

— Положите меня на землю и сходите за тележкой!

Эмиссар отпустил край пальто, и мать скатилась на вереск. Дети тоже выпустили пальто из рук. Держать его теперь уже не было смысла. Когда Эмиссар скрылся из виду, мать закрыла глаза и тихонько застонала. Эли и Брит опустились возле нее на колени.

— Тише, тише, — говорили они.

Руфь не могла вымолвить ни слова. А значит, Йорген тоже не мог.

Дядя Арон пришел один. Он говорил тихо и погладил мать по щеке. Увидев на пальто красное пятно, он склонил голову и сказал: «Ай-яй-яй». Потом поднял мать и положил ее на тележку.

Дядя вез тележку, а девочки придерживали вывихнутую ногу. Все равно она подпрыгивала вместе с тележкой. Но мать больше не стонала.

Так они доставили ее домой и положили на диван в гостиной. О том, чтобы поднять ее наверх в спальню, не могло быть и речи. Эли отправили за тетей Руттой. Тетя пришла мрачнее тучи. Дверь в гостиную закрыли, дети не слышали, о чем там шел разговор.

Брит растопила плиту, а Эмиссар проводил дядю Арона домой. Эли шепнула Брит что-то, не предназначенное для ушей Руфи и Йоргена. Но Руфь все-таки услышала: «Наверное, мать рада, что все уже позади». В прошлом году она тоже была рада. Но тогда она успела дойти только до хлева. А пальто все равно старое и рваное.

Эмиссар почти не бывал дома, а когда приходил, тяжело вздыхал. Они понимали, что ему тяжело жить с такой женой, как их мать. И это невольно передавалось им. Ведь это была правда. Кто еще из женщин уходил в горы в обычный понедельник, подворачивал ногу и портил пальто.

Бабушка и Элсе Холмен делали то, с чем не справлялись Эли и Брит, и по долгу и в хлеву. «Хотя Элсе берет за свои услуги сущие пустяки, что-то ей все-таки надо платить», — сказал Эмиссар. И в этом он был прав. Он перечислил детям все, что они могли бы купить на те кроны, которые ему пришлось отдать Элсе Холмен. Но не в присутствии бабушки, дождался, когда она уйдет.

Через три дня мать встала с кровати. Однажды она выставила Эмиссара за дверь. Велела ему найти себе что-нибудь на стороне, как делают все мужчины. Он покружил по комнате, потом ушел. Но перед уходом пожелал мира этому «дому гнева».

Вечером Эли готовила к ужину бутерброды, и мать велела ей не отдавать последний бутерброд Эмиссару, когда тот вернется домой. «Все бутерброды нужно отдать детям», — прибавила она. Руфь поняла, что дело обстоит хуже, чем всегда. Еще и потому, что Эмиссар, вернувшись, подчинился этому. Он не возмутился, что на столе нет масла. Только отрезал себе кусочек сыра.

Все молчали. Все без исключения. Каждый занимался своим делом. С перекошенным лицом мать сказала:

— Все съел Бог. И не оставил Дагфинну Нессету на ужин ни капельки масла.

Эмиссар положил на тарелку недоеденный кусок хлеба. Потом сложил руки и стал молиться за них всех, называя каждого по имени. Закончив молитву, он снова принялся за еду.

Мать так крепко зажмурила глаза, что ее лицо стало похоже на выжатую половую тряпку. Но она ничего не сказала и ничего не сделала. Ей как будто не было дела до того, что надо накормить и напоить кур, что пора подоить коров и задать им корму. Она сидела, поставив ногу на скамеечку.

В одном Эмиссар оказался прав. Конечно, мать сошла с ума. Руфь заметила, что Эли и Брит тоже стыдно за мать.

Дядя Арон и тетя Рутта часто смеялись после своих ссор и перебранок. Смеялись и, совсем как бабушка, хлопали себя по ляжкам. Руфи хотелось, чтобы мать хотя бы улыбнулась, если уж она сидит вместе со всеми. Но нет, она не улыбалась, она даже не вязала, как другие женщины.

В тот день, когда мать, прихрамывая, стала ходить по дому, к Руфи снова вернулась зубная боль. Боль не утихала.

— Тебе надо поехать к зубному врачу! — устало сказала мать, которой надоело слушать ее стоны. И Руфь отправили в город без разрешения Эмиссара, потому что он был в городе на молельном собрании.

Мать объяснила Руфи, как найти врача. Как себя вести и говорить. Платить не надо, за это платит школа, ответственная за зубы учеников. «Слава Богу», — сказала мать. Но деньги на билет Руфь получила. Эли приготовила ей бутерброды в дорогу и бутылку молока, как будто она шла в школу.

Йорген заявил, что у него тоже болит зуб. Но мать не обратила внимания на его жалобу, и он остался дома. Поднявшись на борт парохода, курсировавшего между островами и Материком, Руфь вспомнила, что прежде никогда не ездила на Материк одна.

У зубного врача пахло больницей, но дырки в зубе Руфи не нашел. Глядя на нее с улыбкой, он сказал, что у нее безупречные зубы. Не успел он произнести эти слова, как боль прошла, будто ее и не было. Будто перед Руфью стоял не врач, а сам Иисус Христос в белом халате, который простер руку и сказал: «Управляющая взяла на себя твою вину. Тебе все прощено. Иди и больше не греши, ты исцелена».

Руфь мысленно увидела Эмиссара, радостным голосом возгласившего: «Аллилуйя!» — потому что у нее были белые зубы, «омытые кровью агнца».

Зубной врач дал ей глянцевую картинку, изображавшую корзину с цветами, и сказал, чтобы она не забывала чистить зубы. Руфь не возражала, она взяла картинку, дважды сделала книксен и покинула больничный запах.