О своей семье Руфь ему не рассказывала. Это было немыслимо. И когда она, смертельно усталая и изрядно опьяневшая, объявила, что хочет вернуться домой и лечь спать, он галантно вскочил со стула.

В такси он пригласил ее на следующее утро на завтрак с шампанским. Она засмеялась и сказала, что не может обещать, что вовремя проснется.

— Тогда будет практичнее, если ты переночуешь у меня в комнате для гостей. Я попрошу свою экономку разбудить тебя в двенадцать часов, — беспечно сказал он.

У Руфи не нашлось причин для отказа. Напротив, она прислонилась к нему и задремала.

АГ снимал огромную квартиру, занимавшую весь верхний этаж дома. Лифт поднимался прямо в большой холл. Дорогая мебель, скульптуры, картины. Показав ей ее комнату и ванную, он удалился в свой кабинет. Она слышала, как он говорил там по телефону, по-немецки и по-французски.

Постельное белье было из черного шелка. Кровать — огромна. Руфь расстегнула молнию на платье и переступила через него; разбросав белье, она легла под легчайшую перину, под какой ей когда-либо приходилось спать. Мелодичный голос АГ, говорившего по телефону, — это последнее, что она слышала.

Руфь не знала, что следующие сплошной чередой события способны незаметно отнять у нее жизнь. За короткий срок ее выставки были расписаны на семь лет вперед. Мельбурн, Хельсинки, Сан-Паулу, Нью-Йорк, Токио и снова Берлин.

Она понимала, что при склонности к крупным полотнам ей мало даже одного года между выставками. Но когда она испуганно сказала об этом АГ, он решительно возразил ей:

— Вот и хорошо, значит, ты не сможешь позволять себе никаких экспериментов и ошибок. Но никто не требует, чтобы каждый раз ты выставляла много картин. Зато все это время ты будешь принадлежать только себе.

Тон, каким это было сказано, и взгляд, брошенный на нее, прежде чем он обнял ее, сделали протесты Руфи смешными. Если такой человек, как АГ, верит в нее, значит, это возможно. Он по-прежнему очень высоко ценил ее картины.

Руфь сняла себе квартиру поближе к мастерской и на длительный срок закрепила за собой мансарду на Инкогнитогата в Осло, чтобы у нее с Туром было место, где проводить каникулы.

АГ и галерея решали все практические вопросы. Руфь чувствовала себя защищенной. Ей не нужно было думать о завтрашнем дне и о том, на что она будет жить. Иногда она по многу дней писала, не слыша человеческого голоса, если не считать разговоров с Туром по телефону. Йозеф и Бирте, с которыми она делила мастерскую, были почти незаметны.

Порой в мастерскую приходил АГ и освобождал ее от тюбиков с краской, чтобы показать ей мир, как он выражался. Но, случалось, он неделями был занят другими художниками. Насколько Руфь понимала, круг его знакомств менялся от выставки к выставке.

Со временем она убедилась в его обоюдной страсти и к искусству, и к выставкам. Однако внешне он этого не показывал. И почти никогда не говорил о деньгах или чувствах. Ее это устраивало.

Руфь обнаружила, что люди, с которыми АГ позволял ей общаться, выделили ее из числа других художников задолго до того, как она с ними познакомилась. Не только как многообещающий талант, но и как личность. Она как будто перестала принадлежать самой себе.

Руфь часто испытывала неприязнь к тем, кто покупал ее картины, не понимая, для чего они это делают. Но забывала о них, как только бралась за новую работу.

После каждого вернисажа мир словно расцветал новыми красками, которых она раньше не замечала. Это всегда поражало ее. И напоминало о том, что в ее жизни нет ничего, кроме работы и мастерской. Постоянное присутствие рядом АГ делало незначительным тот факт, что картины пишет она. Однажды она поблагодарила его за то, что он пригласил ее в Берлин. Он криво усмехнулся:

— Иногда такие эксперименты кончаются благополучно. А могло бы и ничего не получиться. Твои картины, написанные в Осло, были совершенно неинтересны, но они разбудили мое любопытство. Мне захотелось посмотреть, получится ли из тебя что-нибудь, если убрать с твоего пути все препятствия.

— Думаю, ты можешь годами выслеживать добычу. А потом ловишь ее. Ты ее не убиваешь, хотя перед первой моей выставкой у меня и создалось впечатление, что ты был бы не прочь прикончить меня, — сказала она, не сводя с него глаз.

По выражению его лица она поняла, что, если бы ее выставка не имела успеха, АГ тут же отослал ее домой.

И вот Руфь сутки за сутками либо стояла за мольбертом, либо спала. Ничего другого в ее жизни не было. Это поражало ее самое. Она жила, как в лихорадке или в бесконечном осадном положении, которое примерно раз в году отмечалось выставкой и шампанским.

Этого ли она хотела? Для этого ли уехала от своего ребенка?

Когда Руфь писала картины для выставки в Мельбурне, АГ прислал ей «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. На вложенной карточке было написано, что эта книга должна помочь ее образованию и освободить от очарованности бескомпромиссной честностью Эгона Шиле. «Искусство требует обнаженности от того, кто его создает, и от того, кто его воспринимает», — написал АГ.

Когда она недели через две пришла в галерею, он встретил ее приветливо, но несколько отстраненно.

— Ну, что скажешь о наших общих друзьях, Дориане Грее и лорде Генри? — спросил он. — «A grand passion is the privilege of people who have nothing to do» [38].

— Пытаешься сказать мне, что невозможно испытать великую любовь, работая столько, сколько я? — с вызовом спросила она.

— Это сказал не я, а лорд Генри. Я только спросил, что ты думаешь об этой книге?

— Да-да. Я понимаю, зачем ты прислал мне книгу о магии живописи. И понимаю, что ты восхищаешься лордом Генри. — Она отметила, что на лице АГ появилось самодовольное выражение, и продолжала: — Остроумие Оскара Уайльда — это большой дар. Но мне его жалко. Ведь со временем история его жизни превзошла всё, сочиненное им. Если Шиле угодил в тюрьму из-за своего искусства, Уайльд попал туда из-за своего образа жизни.

— Так ты читала о нем? Значит, его книга все-таки не оставила тебя равнодушной? Неплохо. Ты быстро учишься. — Он милостиво кивнул ей и соединил кончики пальцев. — Уайльд умер в Париже, если не ошибаюсь?

— Да. В маленьком отеле на левом берегу Сены.

— Это напомнило мне об одной вещи. Мне бы хотелось, чтобы ты съездила в Париж, за счет галереи. Сделай передышку, понаслаждайся искусством. К сожалению, мне самому надо лететь в Нью-Йорк. Можешь пожить там в отеле Оскара Уайльда.

Расстегнутые манжеты обнажали сильные запястья.

После напряженной работы в Нью-Йорке у Руфи завязались приятельские отношения с несколькими художниками, с которыми она там познакомилась. У нее было еще много работы, но один веселый вечер и ужин с вином заставил ее взглянуть на мир новыми глазами.

Она обещала себе, что после выставки поедет в Осло. Может быть, туда приедет и Тур. Они не виделись уже несколько месяцев.

Утром на другой день АГ без предупреждения пришел к ней в мастерскую. Она думала, что он занят устройством выставки другого художника, и совсем забыла о нем. Он разразился упреками: почему вчера вечером она не ответила на его телефонный звонок.

— Меня не было дома, — равнодушно ответила она.

— Ты забыла, что готовишься к большой выставке? У тебя нет времени шататься по городу и заниматься ерундой.

— Я достаточно взрослая, чтобы отвечать за свои поступки, — сказала она.

Глаза у него потемнели.

Кажется, пришло время нам расстаться, подумала Руфь. Но ей хотелось разойтись мирно. Кроме того, эта выставка… Она зависит от него.

В следующие дни Руфь заметила, что у нее часто меняется настроение. От робости до эйфории. Это напугало ее, и она с головой ушла в работу. Писала, видя в живописи единственное спасение.