Азария трудится нынче по четырнадцать часов в день, чтобы ни одна сельхозмашина не простаивала, чтобы ни один трактор не вышел из строя. Ему помогают наемный рабочий и юноша-доброволец, восторженный и полный энтузиазма, из созданного у нас трудового лагеря. Несмотря на всю свою занятость, Азария находит время побеседовать с добровольцами из этого лагеря, каждый вечер собирая их на лужайке и рассказывая о справедливых основах кибуцной жизни, а порой в эти лунные ночи он поет вместе с ними.
Четырнадцатого мая ночная стража, охраняющая кибуц, прямо у самого нашего забора убила террориста, проникшего через границу. Семнадцатого мая закончилась жатва ячменя и началась жатва пшеницы. На следующий день инструментальный квинтет дал небольшой концерт в столовой одного из соседних кибуцов. Двадцатого мая, под вечер, вернулся Ионатан Лифшиц. Наутро после возвращения он, натянув рабочую куртку, уже явился в гараж, словно был здесь все время. Он вернулся, чернобородый, исхудавший, высокий, загорелый, как араб, молчаливый. Мы слышали, что Чупка самолично отловил его у какого-то киоска в южном городке Иерухаме и сказал: «Пора домой, дружище, хватит дурака валять, давай залезай в военный грузовик». И Ионатан ответил: «Ладно, дай мне собрать вещи, вечером я приду». Вечером он и вправду появился. Он вошел, равнодушно поцеловал мать, пнул брата, втащил в дом рюкзак, оружие, штормовку, все свои одеяла, грязный спальный мешок. Долго мылся в душе. Через дверь ванной попросил Азарию затолкать на антресоли все его снаряжение, а оружие — в ящик под кроватью. Спросил, как дела. Помолчал. А когда пришла Римона, сказал:
— Ну вот. Я вернулся.
Римона сказала:
— Тебе идет борода. И быть загорелым тоже. Ты наверняка проголодался…
В ту ночь оба они, Азария и Иони, спали в большой комнате. А Римона — одна в спальне. Так это было и в следующие ночи: Иони — на диване, Азария — на матраце, положенном на пол, на ковер. Они даже перенесли к себе в большую комнату радио, чтобы слушать последние известия.
— Тия выглядит вполне прилично, — как-то раз заметил Иони, засыпая. — И за палисадником ты здорово ухаживал.
Азария ответил:
— Я же тебе обещал.
Каждое утро, спозаранку, они торопились в гараж. И возвращались затемно. Работы было невпроворот. Принимали душ. Пили чай или кофе. Иногда играли в шахматы. Почти всегда побеждал Азария. Но случалось, они бросали игру посреди партии.
Черная борода, лицо аскета, слегка запавшие глаза, новая серьезность, запечатавшая его губы, — все это делало Ионатана Лифшица похожим на юного наследника старинного раввинского рода, ученого-талмудиста, который полностью отдается учению, готовясь к тому, чтобы самому стать великим раввином. Но Иолек, в одну из редких минут просветления, с какой-то гримасой на лице произнес на идиш: «Да. Прямо дикий зверь…»
Его слуховой аппарат вместе со старыми очками пылится в одном из ящиков. Почти весь день сидит Иолек в садике перед домом, а вечером его в инвалидном кресле вносят в дом и пересаживают в обычное удобное кресло. Он более не интересуется последними известиями. Он было нашел себе новое занятие, и два-три дня казалось, что оно доставляет ему удовольствие: пришел Болонези и стал учить Иолека вязать. Но едва было связано десять или двадцать рядов, как Иолеку это надоело. Снова и снова овладевала им дремота, чувства его притуплялись. Срулика он принял за Сточника. Дремал он обычно сидя. Даже по ночам как-то старался поменьше лежать в постели. Вязаное одеяло на коленях, на кончике носа повисла капля, белая пена засохла в уголке рта — так, погруженный в полусон, сидел Иолек почти все дни и ночи.
Этими летними вечерами глава правительства Леви Эшкол порой задерживался в своем кабинете в Иерусалиме далеко за полночь. Секретарши давно разошлись по домам, ночные дежурные дремлют у телефонов, личный телохранитель спит на стуле у входа, огни города вспыхивают в окнах кабинета, надсадно урчит тяжелый грузовик, а глава правительства, упершись локтями в стол, заваленный бумагами и письмами, и обхватив голову ладонями, погружен в раздумья. Наконец поднимается к нему водитель и вежливо спрашивает:
— Простите, может, нам стоит двинуться домой?
И Эшкол отвечает ему, пересыпая свою речь простонародными идишскими словечками:
— Да, мой молодой друг. Ты прав. Пошабашим. Двинем по домам. Что еще нам остается?
В конце того лета Азария и Иони надумали заготовить на зиму бочонок вина. Иони привез с виноградника десять ящиков муската. Азария прикатил старый бочонок, найденный им в дальнем углу слесарной мастерской у Болонези. Иони и Азария вдвоем давили виноград, фильтровали, добавляли сахар. Вино забродило. Когда же оно созрело, Азария разлил его в большие бутыли из-под лимонада, которые взял на складе при кухне.
Дважды в неделю появлялась Хава и наводила в доме порядок, потому что врач запретил Римоне наклоняться. Даже стул перенести с места на место ей было запрещено. Римона отяжелела, движения ее стали неуклюжими: то ударится плечом о дверь, то наткнется на стол. Случается, захочет попросить что-нибудь, но тут же забывает, чего ей хотелось. Хава заправляет всеми домашними делами. Печет пироги. Собирает в стирку грязное белье и приносит со склада стопку чистого. Бывает, что она решает посидеть немного в обществе молодых, но не может подыскать тему для разговора. Когда она уходит, никто не трогается со своих мест. Играют в шахматы. Обычно игра не кончается, пока не свалит их усталость. Все трое сидят в молчании…
В ноябре Анат родила своего первенца, Нимрода. В декабре у Римоны родилась дочь. И хоть вес ребенка был чуть ниже нормы, роды прошли без всяких осложнений. Азария предложил назвать девочку Наама. И Иони сказал: «Можно».
Детскую кроватку поставили в спальне у Римоны, а оба парня продолжали спать в большой комнате. Вновь пришел сезон дождей. Каждый день лил дождь и громыхал гром. В гараже делать было почти нечего. Просыпались поздно, домой возвращались рано. Иногда пили вино, приготовленное летом.
Так пролетел 1966 год, и начался год 1967-й.
Вновь пришлось обратиться к Рахель Сточник — помочь Хаве ухаживать за Иолеком, чтобы та могла отдать себя детям. Рахель повязывает поверх ночной пижамы Иолека фартук или салфетку и кормит его с ложечки яйцом всмятку. Поит томатным соком и теплым чаем. Помогает, когда ему нужно в туалет. Моет, купает, бреет его. Потому что Иолек только смотрит бессмысленным взглядом. Иногда Хава придвигает свой стул поближе к нему и сидит рядом минут пятнадцать, держа его руку в своей. Но вряд ли Иолек это чувствует. При этом по семь раз на дню Хава бегает к внучке — в дом для младенцев, где, по обычаям кибуца, живут малыши: наблюдает, дает советы нянечкам, выговаривает им, наставляет. А в промежутках между дождями катает коляску с ребятишками по кибуцным тропинкам.
— Срулик! Ты только посмотри на нее! — восклицает она, если на пути ей встречается Срулик. И он, смущенный, словно приходится ему несколько отступить от своих принципов, заявляет твердо:
— Да. Она великолепна.
Лицо Хавы светится. И свет этот еще очень долго не гаснет, даже когда она стерилизует бутылочки, отваривает овощи, кипятит пеленки и простынки. Драит с мылом и хлоркой пол в комнате. С помощью сильных химикатов пытается полностью уничтожить микробов в унитазе.
А Римона сидит себе, равнодушная ко всей этой суматохе, совершенно не замечая присутствия двух мужчин, не слышит, что за окном разбушевалась зимняя буря. Римона кормит грудью Нааму. Она уже не такая тоненькая, какой была прежде, груди ее отяжелели и налились, бедра слегка раздались, глаза полузакрыты. Бывает, что Иони и Азария сидят вдвоем на диване и в молчании, с удивлением разглядывают Римону, которая расположилась напротив них в кресле. Она сидит широко раздвинув ноги. Снимает лифчик, на котором видны следы молока, сдавливает свои тяжелые груди, пальцами сжимает сосок, пока не брызнет молоко. И девочка припадает к груди, затем ко второй. Сосок, который она выпускает из своих губ, удлинен и темен, похож на палец, но из него не перестают сочиться капли молока. Округлившееся лицо Римоны излучает тонкий свет, словно нимб окружает полную луну. Время от времени она приподнимает девочку, чтобы та смогла срыгнуть. Римона зевает, не прикрывая свой рот ладонью.