— А второй, старик этот, откуда он?

— Оставь, Срулик. Знаешь, вся пустыня прямо-таки кишит сумасшедшими. Вообще-то, вся наша страна. Поди угадай. По сути, и этот Иотам, у него тоже ведь мозги чуток набекрень. Любит байки рассказывать. Год назад он у меня увидел льва в долине Щебня. А еще он увлекался магией, привидениями и всяким таким прочим. Я тебе говорю, Срулик, что процент сумасшедших в этом государстве — самый высокий в мире. Ну, бывай здоров. А родителям его не говори об этом ни слова.

Чупка уже отправился в путь, а Срулик все сидел один в своем опустевшем кабинете. Тонко звенели комары. Было жарко. Перед глазами Срулика на настенном календаре — на репродукции известной картины художника Реувена — раскинулись долина, оливковые деревья, виднелись очертания горы и козья тропка, извивающаяся по склону. Он сказал самому себе: если есть некая высшая сила, Бог или кто-нибудь еще, то я лично не согласен с Ним по многим вопросам, особенно — по принципиальным. По-моему, все можно было устроить совсем по-другому. Но хуже всего, по-моему, Его юмор, грубый и вульгарный, если так можно это определить. То, что Его забавляет, нам причиняет боль, которую мы не в силах вынести. Неужели наши страдания — это Его забавы? Если это так, то я выступаю против Него почти по всему фронту. Вечером я запишу это в тетрадку, пусть это существует и в письменном виде: вкус Его странен и, по-моему, абсолютно неприемлем. Но сейчас почти восемь, субботний вечер на исходе, а в девять я должен открыть общее собрание. Так что следует внимательно, пункт за пунктом, просмотреть предстоящую повестку дня.

Четвертого мая, в два часа ночи, среди развалин деревни Шейх-Дахр люди Чупки поймали опасного убийцу, сбежавшего в январе из расположенной неподалеку от нас тюрьмы. Нашли его в разрушенном доме шейха, где он спал сном младенца. Ему связали руки за спиной и доставили его в полицию города Афулы. После интенсивного дознания инспектор Бехор убедился, что задержанный никогда не сталкивался с Ионатаном Лифшицем. Три месяца бродил беглец по окрестностям, словно дикое животное, воровал апельсины на плантациях, забирался в курятники, пил из кранов, подававших воду для полива. Он признался, что наш Болонези, с которым он был знаком еще в заключении, приносил ему иногда одежду, спички, бутылку арака. «Вы хотите, чтобы я занялся этим ненормальным Болонези?» Но Срулик сказал: «Нет нужды. Болонези безвреден. Оставьте его в покое».

В гараже всем заправлял Азария Гитлин. Ему помогал наемный рабочий. Лихорадочная болтливость Азарии несколько поутихла с тех пор, как Срулик употребил все свое влияние, чтобы на общем собрании было решено считать Гитлина кандидатом в члены кибуца. Только в редких случаях, за столом, во время завтрака, случалось, повторял Азария Яшеку или Шимону-маленькому что-нибудь вроде того, что «бессмысленное сравнение вызывает на губах жжение». Или со смехом напоминал Эйтану Р. о том, что уже сотни лет назад было известно Спинозе: следует все принимать спокойно, с легким сердцем, ибо судьба во всех ее проявлениях — всегда результат извечного предопределения, подобно тому как сущность любого треугольника извечно предопределяет — сумма трех его углов равна двум прямым углам.

Если от Азарии требовали, чтобы он поторопился с подготовкой комбайнов, поскольку жатва ячменя уже на носу, он с ухмылкой, не вынимая рук из карманов, лениво растягивая слова (как будто научился этому от Уди), отвечал: «От спешки погиб уже не один медведь. Все будет в порядке».

Но день свой начинал он с первым проблеском рассвета, в четыре утра, когда все еще спали. Прохлада занимавшегося дня заставляла его влезать в потертый коричневый пиджак. Это был тот самый пиджак, который Римона еще в середине зимы починила Ионатану, и он был Азарии изрядно велик. Иногда по вечерам Азария с Римоной навещали Анат и Уди Шнеуров или бывали у Эйтана и его подруг в однокомнатной квартире рядом с плавательным бассейном. Азария играл на гитаре и высказывался по вопросам текущей политики. А еще он нашел время, чтобы перекопать клумбы за домом. Посадил там душистый горошек. И палисадник Хавы и Иолека он тоже принял под свое покровительство: перекопал, прополол, подрезал, выкосил, привез химические и органические удобрения, посадил кактусы, гвоздики, принес из гаража и расставил там и сям всякие металлоконструкции, цилиндры, зубчатые колеса.

Каждый день после завтрака, перед тем как отправиться в гараж, он обычно проводил около десяти минут с Иолеком в тени смоковницы — приносил ему утреннюю газету и прочитывал заголовки. Угрозы из Дамаска. Проникшие террористы. Споры между парламентскими фракциями. Высказывания по поводу слабости Леви Эшкола. Но Иолек не слышит: после перенесенного им инфаркта он утратил остатки слуха, а тот — самый совершенный — слуховой аппарат ему ненавистен, и он пользуется им лишь в редчайших случаях. Иолек кладет свою большую, изрезанную глубокими линиями ладонь на руку Азарии Гитлина и спрашивает с легким удивлением: «Ну? Что? Так что нового?» Или вдруг нервно заявляет: «В конечном счете, Берл Кацнельсон был лисой всю свою жизнь». Или еще: «О чем тут говорить? Сталин никогда не понимал и не любил нас».

Азария поправлял вязаное шерстяное одеяло, чтобы колени Иолека не стыли, и шел в гараж. Изо всех сил старался он быть полезным. Заботился о том, чтобы ветеринар, раз в две недели навещавший наш кибуц, не забыл сделать Тие ежегодную прививку. Отремонтировал и покрасил старое инвалидное кресло, на тот случай, если оно понадобится Иолеку. Ездил с Римоной в Хайфу, чтобы купить ей платье для беременных. Во время этой поездки он купил Римоне небольшую книжку на английском языке — индийский трактат о переселении душ и путях обретения душевного спокойствия.

Каждый вечер он играл для Римоны. Работы в гараже вел с толком и умением. К началу жатвы ячменя все комбайны были готовы, даже вымыты и заново покрашены, так что сияли и сверкали. В первую неделю мая Азария сочинил и отправил краткое послание главе правительства, в котором подчеркнул, что товарищ Леви Эшкол должен знать: несмотря на презрительные насмешки, в стране есть немало людей, которые просто-напросто любят его. Эшкол ответил без промедления, на обычной почтовой открытке написал собственной рукой:

Срулик тоже играет на своей флейте — в свободное время, по ночам. Хава уже покинула его квартиру и более не доставляет ему неудобств. Днем, встретив Срулика на пешеходной дорожке, члены кибуца пытаются остановить его, а то и просто приходят к нему в кабинет: обсуждают всякие мелкие проблемы, просят вмешаться в распределение людей на работы в кибуце, убеждают занять ту или иную позицию по вопросам экономики или образования. Срулик завел себе маленькую записную книжку, куда заносит каждую жалобу, каждый вопрос, каждое предложение, и не вычеркивает их до тех пор, пока не будет найдено решение или ответ, пока дело не завершится. Только по ночам он свободен и может музицировать, может писать и вычеркивать. При всем уважении к Иолеку, многие в кибуце утверждали, что такого секретаря, как Срулик — преданного делу, умеющего добиваться результатов, — у нас еще никогда не было. А порой случаются у нас и маленькие чудеса: рассказывают, что Поля Левин, одна из основательниц нашего кибуца, все эти годы проработавшая воспитательницей в детском саду, возглавляющая кибуцную комиссию по вопросам дошкольного воспитания, эта Поля Левин неожиданно получила от нашего Срулика альбом репродукций с картин Дюрера. Что бы это могло значить? Каждый судил об этом по-своему…

Как жаль, что усовершенствованный слуховой аппарат, купленный для Иолека, понапрасну валяется в ящике вместе с очками. Он не хочет слушать. И читать не хочет. Целыми днями сидит он в удобном кресле под смоковницей, глядя на деревья и облака. А быть может, он смотрит на птиц, на бабочек, на мух, роящихся в воздухе. Как осунулось его лицо. Эта прекрасная весна обрушила на Иолека жестокую атаку аллергической астмы. Дышит он тяжело и громко. Курить полностью бросил. Из-за аллергии слезы порой заливают его старческие глаза. Даже когда Амос, его младший сын, объявил ему, что осенью женится на своей подруге и что решил окончательно оставить кибуц и стать кадровым военным, даже и тогда не нашел Иолек для сына более пяти слов: «Ну. Хорошо. Прекрасно. Все равно».