В наших маленьких, окруженных лужайками домиках, изнемогающих под гнетом зимы, звонят будильники. И мы обязаны проснуться, безрадостно ворча, вылезти из-под теплого одеяла, надеть рабочую одежду, укутаться в старую куртку или потрепанное пальто, только на то и годные, чтобы ходить в них на работу.

Между семью и половиной восьмого усталой, раздраженной трусцой рассекаем мы пелену дождя и, задыхаясь, достигаем столовой, где ждет нас завтрак: толстые ломти хлеба, намазанные вареньем или творогом, и маслянистый кофе. А затем каждый отправляется на свое рабочее место. Шимон-маленький — на животноводческую ферму. Липа-электрик — в свою мастерскую. Иолек Лифшиц — в свой кабинет, обшарпанную комнату, где даже в утренние часы приходится зажигать свет и где на облупившихся голых стенах нет ничего, кроме красочного календаря, изданного американской фирмой, которая выпускает тракторы. Римона — в кибуцную прачечную. Анат Шнеур — в детские ясли, чтобы разогреть бутылочки с молоком, поменять пеленки, перестелить постели. Иони и Заро — в свой гараж, к машинам, на которые взирает довольным взглядом министр социального обеспечения с портрета, укрепленного над полками с запчастями. Эйтан Р. и старый Сточник, поднявшиеся в половине третьего ночи к утренней дойке, теперь уже бредут домой; оба они хмуры, лица их заросли щетиной, от них исходит острый, кисловатый запах пота и навоза. Болонези, скрывшись за серой, со стеклянным оконцем, маской сварщика, сваривает трубу в слесарной мастерской. На складе, где хранится одежда, Хава зажигает три керосиновых обогревателя и разбирает груду одежды, определяя, что надо отдать погладить, а что — сложить на полки. Работники кухни убирают с липких столов остатки завтрака и, вытерев каждый стол сначала влажным, а затем сухим полотенцем, переворачивают на них стулья, собираясь мыть полы. «Вы спасете эту Землю», — увещевает написанный на картоне лозунг, что остался от недавнего праздника, Нового года деревьев.

В такое зимнее утро почти не пользуются словами, разве что самыми необходимыми: «Иди сюда», «Что случилось?», «Куда ты положил?», «Забыл», «Так пойди поищи», «Давай двигайся»…

Тишина и печаль притаились во всех уголках кибуца. Крики птиц в холодном воздухе. Тоскливый собачий лай. Человек человеку в тягость. Когда-то, в былые дни, все здесь было исполнено огромного смысла, все делалось с полной самоотдачей, а порой и с великим самопожертвованием. Пролетели-промчались годы, воплотились в жизнь самые смелые мечты, каменистая земля превратилась в цветущее поселение, из палаток первопроходцев-мечтателей поднялось и выстояло свободное еврейское государство, выросло второе и третье поколение, загорелое, великолепно владеющее и оружием и техникой, — так почему же этот мир так потускнел, почему мечты словно выцвели? Почему устало сердце, почему оно охладело и угасло? Во всем кибуце зимнее безмолвие. Словно племя изгнанников в чужой стране, словно измученные каторжники в дальних лагерях… И если случаем завязывается беседа, то чаще всего ее питают либо сплетни, либо прокисшее злорадство.

Под вечер под сенью заплаканных кустов китайской сирени по дороге в дом культуры на занятия кружка, где изучается еврейская философская мысль, Сточник произнес с грустью:

— Все рассыпается, мой друг. Открой глаза, пожалуйста, да погляди, что творится. Ведь ты вот-вот станешь секретарем кибуца и вынужден будешь противостоять всеобщей эрозии. И не так, как Иолек, который ни на что, кроме красивых фраз, не способен: он здесь даже гвоздя с места на место не перенес. Все разлагается прямо на наших глазах. Государство. Кибуц. Молодежь. Говорят, тысячи молодых парней поднимаются и уезжают из страны. Коррупция свирепствует даже среди наших приверженцев. Мелкобуржуазная стихия поглощает все, разъедая, как говорится, то лучшее, что есть в нашей жизни. Разрушаются семьи. Распущенность правит бал. Даже здесь, у нас, под самым нашим носом. И никто пальцем не шевельнет. Леви Эшкол погружен в интриги, Бен-Гурион сеет ненависть. Сионисты-ревиозионисты, наши политические противники, подстрекают толпу. Арабы точат ножи. А молодежь — это бесплодная пустыня. Либо безудержный разврат. Не вдаваясь в грязные сплетни, от которых я всю жизнь держусь подальше, как от нечистот и скверны, взгляни, пожалуйста, что происходит с сыном некоего значительного лица. Баба вертит двумя мужиками, прямо как сказано в Священном Писании. Полная распущенность. А посмотри, что происходит в среде школьных учителей или в хозяйственной комиссии нашего кибуца. Погляди на наше правительство. Все, Срулик, катится под уклон, все. Из огня да в полымя. Были ли изначально наши основы поражены какой-то гнилью? И, по-видимому, именно сейчас, как говорится постфактум, всплывают на поверхность те внутренние противоречия, которые мы все эти годы загоняли внутрь, заметали, так сказать, под ковер… Ты молчишь, мой друг? Конечно же, это самый легкий и удобный путь. Скоро и я стану молчуном. Достаточно с меня и одного инфаркта. Предостаточно. Не говоря уж о ревматизме и вообще об этой гнетущей зиме. Послушай меня, Срулик, я говорю тебе, положа руку на сердце, что, куда ни кинешь взгляд, вокруг сплошная мерзость.

Срулик то и дело согласно качал головой. Время от времени улыбался. А когда возникла короткая пауза, сказал:

— Ты, по своему обыкновению, слегка преувеличиваешь. Видишь все в черном свете, как говорится. Бывали дни куда более трудные, чем нынешние, но, слава Богу, мы все еще здесь. Нет причин для отчаяния. Кризисы были и будут. Но наша история, не приведи Господь, еще не оборвалась.

— Тоже мне, праведник. Нечего разглагольствовать так, будто ты, как в детстве, выступаешь перед малышами на школьных утренниках. Меня агитировать не нужно. Я смотрю на все трезвым взглядом и предлагаю и тебе открыть наконец глаза… Ты что, спятил? Ты без шапки? Кто расхаживает так в разгаре зимы!

— Я не расхаживаю, голубчик, а иду на заседание кружка. И не забывай, что даже в наши первые дни, о которых ты так тоскуешь, не всегда была здесь, как говорится, тишь да гладь. Были неудачи. Были позорные явления. И даже скандалы. Пошли! Не след стоять здесь на холодном ветру, так и простудиться недолго. Пойдем проверим, не забыли ли включить обогреватель, прибыл ли уже лектор. Нас ждет разговор об учении великого современного философа Мартина Бубера. Пошли! Смотри-ка, такая темень уже в половине пятого. Прямо Сибирь.

Каждый вечер некоторые из нас, встречаясь в кружках, вели дискуссии на самые разные темы. Кое-кто заседал на собраниях, где со всех сторон обсуждались вопросы приема в кибуц новых членов, проблемы финансов, образования, жилья, санитарных условий и где предлагались умеренные, не сулящие потрясений реформы.

Были и такие, кто по вечерам предавался своим увлечениям: маркам, живописи, вышиванию. Кто-то отправлялся в гости к соседу — выпить кофе с бисквитами, посплетничать о ближних и потолковать о политике. В десять вечера одно за другим гасли окна в наших домиках, и влажная ночь опускалась на кибуцную усадьбу.

На водонапорной башне вращается прожектор, и луч его описывает круги. Фонари на заборе окружены туманным нимбом. Косые нити дождя, попав в круг света, вспыхивают голубоватым электрическим сиянием. Закутанные в куртки и плащи, натянув до самых ушей вязаные шерстяные шапки, вооружившись древними автоматами, кружат по усадьбе дозорные. Овцы сгрудились в загоне, стараясь согреться. Собаки, как обычно, заливаются диким лаем, завершая его тонким пронзительным завыванием. Далеко на западе, у горизонта, неслышно взблескивают слабым оранжевым светом молнии.

А в комнатах, где живут холостые кибуцники или молодые супружеские пары, случается, не спешат улечься: там передают по кругу бутылку, играют в карты, в нарды, рассказывают грубоватые анекдоты, перемежая их военными воспоминаниями.

Уди говорит Эйтану Р.:

—  Сахтен. — Это арабское слово, означающее «пожалуйста», в их кругу не требует перевода. — На здоровье. Почему бы и нет? Даже Священное Писание полно подобных историй. А что уж говорить о наших стариках, когда они были молодыми, когда орошали болота и осушали пустыни и все такое прочее. Тогда они, бывало, мылись все вместе голые в душе, парни и девушки. Это потом они стали такими положительными, такими моралистами. Жизнь — это не сказки воспитательницы в детском саду. Иони сам сказал мне однажды, что самый гнусный обман на свете — это Белоснежка и семь гномов: когда мы были маленькими, нас обманули, скрыв, что́ на самом деле сделали гномы с Белоснежкой, пока она спала у них, отведав отравленного яблока. Так чего же они хотят от Римоны, у которой всего-то два гнома? Пусть себе будут. На здоровье! Может, ты, Эйтан, как-нибудь вечерком приведешь к ним свой личный гарем, да и мы с Анат присоединимся — покуролесим хорошенько до утра…