Перед желанным дорогим гостем отец похвастал своим маленьким сыном.

Крохотное, здоровое тельце наследного принца Бальтазара не хотело знать ни минуты покоя. И ножки, и ручки, и головка — все время в движении. Словно ребенок этим непрерывным барахтаньем своим хотел что-то выразить, что-то объяснить, заявить о своем существовании.

Тунда поиграл с наследным принцем. Ребенок тянулся ручонками, смеялся и уже издавал какие-то звуки, напоминавшие воркование голубя. Большой женский угодник, Тунда отметил своим вниманием высокую, здоровую, румяную мамку, являвшую чистый законченный тип пандурской деревенской красавицы.

— Откуда же взялась здесь пандурка, да еще такая живописная? — воскликнул приятно удивленный художник.

Сияя глазами-звездами, Лилиан ответила ему по-французски:

— Ах, дорогой профессор. Это — самую черствую душу может умилить до слез… Вы знаете округ Трагона? Это — самое видное племя во всей Пандурии… Лишь только все они узнали там о рождении Бальтазара, вы представьте, бросили клич: «Кто из молодых матерей поедет в Париж выкармливать родным пандурским молоком наследника престола?»

— Великолепно! Чудесно! — заволновался Тунда. — Простите, Ваше Высочество, я весь внимание…

— Откликнулось много, и уже из них выбрали самую здоровую, самую красивую… Едва ли где-нибудь, когда-нибудь еще был такой своеобразный конкурс женской красоты… И вот своего собственного ребенка оставив на попечение всей деревни, которая сказала: «Поезжай, а мы твое дитя вырастим», она, эта славная Дага, приехала к нам и… как видите…

Улыбавшееся лицо профессора стало серьезно-почтительным. Он приблизился к Даге и, к ее немалому изумлению, крепко-крепко пожал ей руку. А потом сказал уже всем:

— Когда Его Высочеству исполнится год, я напишу его вместе с этой исторической, — она попала в историю, — пандурской женщиной. Честь и хвала ей…

16. ТО, ЧЕГО КОРОЛЕВА БОЯЛАСЬ

В этот же день, оставшись вдвоем с Тундой, Маргарета сказала ему:

— Милый профессор, можете завтра уделить мне час времени от одиннадцати до двенадцати?

— Ваше Величество, бесконечно счастлив! И огорчен лишь тем, что это будет всего один час…

— О, каким вы сделались куртизаном! — улыбнулась Маргарета.

— Ваше Величество, я был всегда таким по отношению к моей династии… Приказывайте.

— Я хочу проехать с вами к одному юноше-скульптору. По-моему, это большой, многообещающий талант. Я хочу проверить свое впечатление. Он заканчивает мою статуэтку. Я говорю — это маленький шедевр. Но важнее гораздо, что скажете вы, — великий, прославленный Тунда!

— Я не сомневаюсь, что это именно так! Я давно оценил тонкий вкус Вашего Величества. Но, во всяком случае, интересно, очень интересно будет взглянуть!

— Только вот что, — спохватилась Маргарета, — два условия: пусть это будет наша маленькая тайна. Дети не знают, что я позирую, а этот мальчик не знает, кто я, и не должен знать. Так лучше! Пусть я останусь для него таинственной незнакомкой. Поэтому не проговоритесь как-нибудь… Обещаете?..

— Конечно, Ваше Величество, конечно!..

Тунда уехал, почти убежденный, что горячо пропагандируемый скульптор — новое увлечение Маргареты, увлечение, вытеснившее образ несчастного ди Пинелли.

— А впрочем, какое мне дело? — решил Тунда, никогда никого не осуждавший и через минуту забывший о своих подозрениях.

Но подозрения эти, как дым, развеялись, едва вместе с королевой вошел он в более чем скромное ателье Сережи Ловицкого.

Это не роман. Ничуть! С одной стороны — платоническое обожание, чуждое и тени чего-нибудь земного, с другой — Тунда, знавший королеву десятки лет, впервые увидел ее нежной, заботливой матерью.

Тунда, сам седой, уже на седьмом десятке, вечный ребенок, с первых же слов сумел победить Сережу, овладеть его доверием. Как художник Тунда любовался этим великолепным человеческим экземпляром, прицеливаясь творческим взглядом своим, как он напишет Сережу античным божком для декоративной композиции, заказанной ему маркизом де Кастелян.

Статуэтка значительно превысила все ожидания.

— Ваше… Гмм… мадам, вы бесконечно правы. Это — действительно шедевр. Это, я бы сказал, облагороженный Трубецкой, что, однако же, ничуть не мешает мосье Ловицкому оставаться вполне самобытным. Молодой человек, вы сами не понимаете, что вы такое, — говорил Сереже Тунда, — в вашей неподражаемой технике вы — то буйный, стихийный скиф, то самый утонченный европеец… Нет, нет я не могу… Я должен вас расцеловать… Ваше Величество, ваш портрет лепили и Трубецкой, и Роден, и Бартоломе, но это, это… — и вдруг Тунда осекся, увидев, какое впечатление произвело и на скульптора, и на модель это громкое, неожиданное «ваше величество»…

Ощущения королевы опрометчивый Тунда скорее почувствовал, угадал, чем увидел. Внешне она была непроницаемо-спокойна. Поистине царственная выдержка и великолепное умение надеть маску олимпийского безразличия в те минуты, когда это необходимо.

Внутри же, внутри… Бывший министр изящных искусств не сомневался, что внутри этой гордой женщины, его королевы, что-то оборвалось…

А Сережа мгновенье стоял ошеломленный, потом еще более пунцовый, с какой-то невыразимой вопрошающей мольбой, мольбой смятенного юноши переводил свой взгляд с знаменитого художника на ту, кого этот знаменитый художник назвал, — эти слова все еще звучат, звучат, — «вашим величеством».

Тунда, поперхнувшись, стараясь затушевать свое смущение, выпятив губы, заиграл своим пенсне.

— Да, так вот… вот что я хотел сказать… Мадам, — он подчеркнул слово «мадам», — говорила о вас, но то, что я вижу, победило… победило все мои… Близится «Осенний салон»… Необходимо этот маленький… эту прелестную жемчужину отлить в бронзе и вы понимаете? Фурор!..

— Да, но я хотел бы еще поработать…

— Что такое? Поработать? Стоп! Отливайте в таком виде, как есть! Сохрани Бог! Дальше вы можете замучить и испортить прекрасный, свежий портрет. Не прикасайтесь больше. Не прикасайтесь…

Сережа, далеко еще не овладевший собой, вопрошающе смотрел на свою модель.

— Я согласна с профессором. Это свежо, молодо, полно жизни и теперь — это уже дело бронзовщика. Но я, мосье Ловицкий, еще хочу заказать вам свой бюст в натуральную величину. Вы согласны?..

— О, право же… право же… — и он хотел еще прибавить «мадам», но это слово как-то не вышло у него.

Профессор, во дни ранней молодости своей хорошо знавший, что такое нужда и голод, увидел сразу, как несладко живется юному скульптору. Он сунул руку в карман и, захватив несколько тысячефранковых билетов, положил их на высокий станок.

— Вот вам аванс. Вы заплатите бронзовщику и заодно гонорар… И вообще — вы же будете лепить бюст мадам?..

Сережа готов был провалиться сквозь землю. Он сделал движение схватить скомканные бумажки и вернуть их Тунде.

— Господин профессор, я не могу, я не вправе… Вы, вы меня… обижаете, — чуть не сорвалось у него.

Тунда крепко взял его за плечи и потряс.

— Никаких возражений! Слышите! Я сам художник, сам получаю деньги за свой труд… Вот видите, не успел приехать, а уже заработал сорок восемь тысяч. Голубчик мой, пока мы творим, мы — жрецы… Кончили, это — уже товар, его необходимо продать наиболее выгодно… Да, да, слушайте меня, старика, и учитесь.

Сережа молчал. Сердце его учащенно билось.

Маргарета, сговорившись с ним относительно сеанса, ушла вместе с Тундой. Дорогой профессор, чувствуя себя виноватым, присмирел, не говоря ни слова. И так они прошли всю улицу Гро.

— Сколько я должна вам? — холодно спросила Маргарета.

— Ваше Величество, пустяк, о котором и говорить не стоит!

— Однако же?..

— Право, не помню. Я никогда не считаю денег. Трачу ли их, получаю ли, — никогда! Это не важно, а важно, что я влетел и сделал страшную гаффу!

— А я вас предупреждала. — с упреком молвила Маргарета. — Он до того впечатлительный и я боюсь, что вы вспугнули бедного мальчика.