— Упрямец! Что, так и будете ходить к директору, главному инженеру, к рабочим? Знаете, сколько людей работает на фабрике?

— Знаю, как знаю, что обнаруженное на фабрике — мелочь.

— Правильно! — Шота улыбнулся. Не человек, а сплошная улыбка. — Мелочь! Потому я не дал бы вам и этих денег, была бы моя воля.

— Чью же волю вы выполняете?

— Сердечных людей, которые желают вам добра.

— Вы, следовательно, не желаете мне добра.

— Вы сами себе не желаете добра. Не понимаю вас. Я университетов не кончал, но элементарное понятие о жизни имею. Человек должен за что-то бороться. Вы за что боретесь? За Карло Торадзе?

Я опустил голову, чтобы не выдать своего смятения. Шота не случайно назвал Карло. Догадался или узнал?

— Говорите, говорите, — сказал я. — Слушаю вас.

— Он вам кто — друг, брат, сват? Может, Дато обещал больше, чем я предлагаю? Это еще можно было бы понять. Но у Дато нет денег. — Он налил себе шампанского. — Карло сидит крепко. Пустое пытаться его вытаскивать. Я с вами говорю сейчас откровенно. Будет время, его вытащат оттуда. Он парень умный. В нашей команде такие нужны.

— Как же его вытащат, если он крепко засел?

— За деньги, дорогой, за деньги. Эти проклятые бумажки все любят. Вот вы тоже любите. Хотите взять за дело втрое больше, чем оно стоит. Или прикидываетесь?

Шота в самом деле был откровенен, даже излишне. Он не боялся меня. Напротив, он ощущал себя сильным, всемогущим и хотел, чтобы боялся я.

Он разломил шоколад.

— Ешьте. Тем, кто становится нам на пути, шоколад не достается. — Он скрутил из фольги шарик и щелчком скинул со стола. — Их убирают. Шоколад достается тем, кто идет нам навстречу. — Он пожевал шоколад. — Хороший сорт. «Гвардейский». Для Ахвледиани подходящий. А?

— Крупные дела крутите, Шота, — произнес я, лишь бы что-то сказать.

— Не те времена. Сегодня шестьдесят восьмой год, а не пятьдесят восьмой и даже не шестьдесят пятый. Вы же видите, что творит Шавгулидзе.

Шавгулидзе был новым министром внутренних дел республики.

— Вижу, конечно. Вчера арестовали группу на лимонадном заводе.

— А сегодня на винном. В тюрьме уже места нет.

— Напрасно на это надеетесь. Место всегда найдется. В конце концов Шавгулидзе доберется и до вашей команды. Не думаете остановиться?

— Не такие ломали зубы. И он сломает. Надо же, чтобы человек так оправдал свою фамилию!

Если бы фамилию Шавгулидзе дословно перевести на русский, она звучала бы как «Черносердцев». Это с позиции Шота у Шавгулидзе было черное сердце. Студентом мне приходилось встречаться с ним в ЦК комсомола республики, где он работал секретарем. Сердце у него как раз было добрым.

Внезапно в голову пришла мысль, что факт моего знакомства с Шавгулидзе известен Шота и тем, кто стоит за ним. Иначе не стали бы они увещевать и уговаривать меня.

— Серго, дорогой, мы договоримся или нет?

— Десять.

Я рисковал. Согласись он, я не знал бы, что делать. Но Шота не должен был согласиться.

— Нет, мой дорогой, — сказал Шота.

— Через неделю вы будете рады отдать двадцать.

— К Шавгулидзе пойдете?

Выходило, что я был прав. Знали они о моем знакомстве с Шавгулидзе.

— Я должен посвящать вас в свои планы, Шота?

Я и не помышлял идти к Шавгулидзе. Да и с чем я мог к нему пойти?

— Клянусь детьми, вы можете вывести из себя даже памятник!

— Потише, Шота! Не люблю, когда повышают голос.

— Будем говорить тихо. Даю вам срок до завтрашнего утра. В одиннадцать жду в «Дарьяле». Или мы становимся друзьями, или расстаемся врагами. Подумайте, что лучше. — Он встал, положил на стол десятку и прижал ее бутылкой. — Пять тысяч не так уж мало, особенно для внештатного работника. Идемте, довезу вас куда вам надо.

— Мало, Шота, потому что внештатник получает меньше, чем штатный, — нашелся я.

Шота улыбнулся.

— И у него появляется девочка, которую надо одевать.

Я выплеснул шампанское из бокала ему в лицо. Если бы Шота двинулся с места, я размозжил бы ему голову тяжелой бутылкой.

Шота вытер лицо аккуратно сложенным носовым платком. Удивительное дело, он улыбался.

— Подраться мы еще успеем, — сказал он.

Я прошел по темному коридору к отделу информации, но, увидев освещенные изнутри матовые стекла двери, вернулся назад и взял у дежурного ключ от отдела пропаганды.

Я позвонил Ило.

— Акции повышаются. — Он не понял, и я объяснил: — Уже предлагают пять.

— О чем ты говоришь? — спросил Ило.

— О пяти тысячах советской валюты.

— Совсем с ума сошел! Тебе надо показаться врачу.

Я смешался. Неужели я ошибся, набирая номер?

— Это Ило?

— Ило, Ило! Кто же еще может говорить из моей квартиры?

— Какого черта ты прикидываешься дурачком?

— Я ничего не знаю. Что ты хочешь, что за разговоры ведешь со мной по телефону?

Наконец-то я понял. Ило боялся, что телефон прослушивается. Я рассмеялся.

— Не валяй дурака, Ило. Твой телефон не прослушивается.

— Ты что, совсем поглупел?!

Вот болван! Со страху голову потерял, подумал я. Попробуй такого убедить!

— Повторяю, твой телефон не прослушивается. На кой черт он сдался органам! Тебя заберут и без подслушивания, если дело до этого дойдет. Ахвледиани причастен к аресту Карло?

— Никто к аресту этого жулика не причастен!

— Почему это он жулик?!

— А как же, раз его арестовали!

Я нажал на рычаг аппарата и набрал номер Нины. Ее телефон не отвечал. Гурама тоже не было дома.

Заперев дверь, я подошел к отделу информации. Там по-прежнему горел свет. Внезапно возникло мальчишеское желание постучаться и убежать. Я усмехнулся, представив, какой переполох стук вызвал бы за дверью.

Я вернул ключ дежурному и отправился домой.

Дома меня ждала записка от Гурама. Он повез Эдвина в мастерскую Гурули, чтобы показать новую грузинскую чеканку. С древней грузинской чеканкой Эдвин, оказывается, ознакомился днем, побывав в музее. Нина была о ними. Но я не поехал к Гурули.

В доме было тихо. Липкая духота отбила у всех охоту говорить. Даже Валериан не произносил «Быть или не быть?», и молча играл в нарды с Бидзиной. Один Аполлон, не считаясь ни с чем, в поте лица трудился на благо семьи. Он возился с цветами. Женщины смотрели телевизор.

Я остался дома и работал над пьесой допоздна.

…Я открыл дверь. На ночь я держал ее распахнутой. Комната, которую я снимал, навсегда пропахла смрадом умерших вещей, потому что некогда она была приютом старых предметов, кладовой, где на протяжении ста лет, а может быть, и дольше, если считаться с возрастом дома, построенного еще прадедом Лизы Погосовой, все разъедалось ржавчиной времени и червями, тлело и рассыпалось в прах. Революция лишила Погосовых прав на этот несуразный двухэтажный дом с большим двором, но сохранила за ними огромную комнату и кладовую, которую Лиза Погосова переоборудовала в жилое помещение, чтобы иметь источник дохода.

Я лег в постель. Мозг продолжал работать, я не смог заснуть и вышел на балкон.

Тусклоглазое небо с серым лицом смотрело на изрезанный выцветшими тенями двор. Было время между ночью и утром. Самое дно суток.

Я вернулся в комнату и принял седуксен.

ГЛАВА 14

Пробуждение было неприятным — с ощущением, что куда-то опаздываю. Я вскочил, торопливо оделся и лишь после этого осознал, что спешить некуда. Я переоделся — натянул плавки, старые брюки, вышел на балкон и, чтобы прийти в себя после седуксена, взял в руки самые тяжелые гантели Сандро. Одно время я занимался штангой. Размявшись, я спустился во двор с полотенцем и мылом и сел под кран на корточки. Это был единственный способ принять душ. Прадед моей квартирной хозяйки не удосужился провести водопровод в дом и соорудить ванную, хотя придерживался передовых по тем временам взглядов, о чем свидетельствовала его русская ориентация: армянскую фамилию Погосян он переделал в Погосова.