Дэн Кавана

Насчет папайи

В день, когда долбанули МакКея, автострада М4 не могла похвастать обилием происшествий. По крайней мере, это касалось отрезка между Хитроу и Чизвиком; дальше к западу это был уже другой участок, а кого волнует чужой участок? Тем более что стояло теплое августовское утро, в воздухе разливалась легкая дымка, и полицейские машины на пандусах у дороги грелись на солнце, словно ящерицы, а их хозяева, укрытые, благодаря такому возвышенному положению, от любопытных глаз, спокойно дремали, надвинув на нос полицейские фуражки. Где-нибудь в половине двенадцатого они сделают и без того негромкие свист и потрескивание на ЧМ чуть потише, а потом их и вовсе заглушат крохотные транзисторы в нагрудных карманах, настроенные на любимый крикет.

Автомобилисты тоже не доставляли особых неприятностей. К десяти часам последние трудяги, ежедневно мотающиеся из пригорода в Лондон, унеслись на восток в облаках никотина и дурного настроения; ждать их назад следовало не раньше, чем через шесть часов. Фургоны торговцев и тяжелые грузовики вели себя на удивление мирно: что-то такое с солнцем, не иначе. Да и обычные горожане, едущие в аэропорт, слишком боялись вмиг запороть себе весь отпуск, чтобы решиться делать больше сорока миль в час, а те, кто ехал им навстречу, настолько шалели от того, что приходится ехать по левой, что частенько не осмеливались взять больше третьей на всем пути до Кромвель-роуд.

Вот поэтому, когда долбанули МакКея, синие мундиры были очень недовольны, и таксист, который видел — а точнее, не видел почти ничего, только разбитую машину да бурое пятно на металлическом ограждении — радировал в свое бюро, а оттуда позвонили в местный участок, а оттуда дали знать в Хитроу, а оттуда дело сбросили на Аксбридж, откуда после третьего запроса («Англия ведет 8:1. Джеф Бойкотт огорчил Чеппела-младшего», — словом, даже тут денек оказался хоть куда) наконец выслали сонных патрульных, которые, понятное дело, были не в восторге от того, что мистер МакКей изгадил к дьяволу их утро. Можно было даже подумать, что он сделал это нарочно.

То, что осталось на ограждении, могло быть краской, но ею не являлось. В расцветке машины МакКея были и красные пятна, но не так много. Это была навороченная по прихоти владельца «Кортина» с преобладающим тигриным мотивом. Спереди вертикальные планки решетки радиатора изображали зубы тигра, бока были разрисованы черно-желтыми полосатыми молниями, сзади, на бампере, был намалеван хвост и (идея самого МакКея, которой он страшно гордился) тигриные ляжки, сходящиеся в том месте, где торчала специально выведенная в центр выхлопная труба, На работе, в лицо, его называли, как он и хотел, «Тигр»; за глаза о нем обычно говорили «Кот Пердячий». Иногда коллеги смотрели, как он отъезжает, и принимались хохотать, когда между тигриных ляжек показывалось облачко серо-голубого дыма.

МакКей выехал с территории грузовых складов «Вестерн Интернэшнл» и направился на восток, в Лондон. В том, как он вел машину, не было ничего тигриного. Правда, уезжая, он дал по газам и взвизгнул шинами (кто-нибудь всегда смотрел, пусть хотя бы только дворник и его метла), но на шоссе перешел на стабильные сорок пять. Зачем понапрасну жечь мотор. К тому же, ему нравилось находиться в своей машине, и чем дольше это продолжалось, тем лучше. Я здесь как магараджа в маленьком дворце, любил повторять он. Автомагнитола, набор миниатюрных бутылочек в «коктейль-баре», как он высокопарно называл бардачок, маленькое пухлое рулевое колесо в черном кожаном чехле с заклепками. Под ногами роскошные ворсистые коврики; сиденья в чехлах из превосходной овчины («Жена шьет их из тех овечек, что не успели убежать от Тигра», — объяснял он), даже подбитая овчиной полочка под задним стеклом. На этой полочке (еще одна милая сердцу задумка МакКея) возлежала большая мягкая игрушка. Само собой, это был тигр. МакКея слегка раздражало, что его окраска не совпадала с окраской машины; он чуть не побил продавца мягких игрушек, который пытался его убедить, что это и есть самый настоящий тигровый окрас (как будто окрас его «Кортины» был не самый настоящий!). Все же, когда кто-нибудь его об этом спрашивал, МакКей и этот недостаток умел превратить в достоинство. «Тигры бывают разные», — находчиво замечал он, скромно оставляя возможность догадаться, что один из них — сам МакКей.

Не задерживая взгляд на чересчур блеклой игрушке, МакКей посмотрел в зеркальце заднего вида. Автобус, где-то в двадцати ярдах позади него. Он чуть подвинул голову и принялся изучать собственное отражение. Широкое, немного потное лицо, изогнутые как лук Купидона губы, бесстрастные глаза — все это, как обычно, понравилось МакКею. Ррр, ррр, подумал он. От нечего делать, он покрутил висящую на шее цепочку; из-под рубашки показалась маленькая — два дюйма в размахе — серебряная свастика. Края свастики были заточены до бритвенной остроты: без всякой особенной причины, просто это была хорошая идея. А потом она оказалась еще и полезной. Например, когда он тогда сидел в кафешке, и на него глазел тот пакистанец. Ничего не делал, конечно, — еще бы они посмели — просто глазел. МакКей достал спичку, вытянул свастику и принялся затачивать спичку прямо под носом у пакистанца. Затем, не сводя глаз с парня, он отпустил свастику и не торопясь принялся ковырять в зубе. Пакки не стал доедать десерт.

МакКей взял свастику в правую руку, выбрал один лучик и принялся с интересом ковыряться им в правой ноздре. Вот еще одна причина держаться сорока пяти, хотя, конечно, в таком болиде можно делать и все семьдесят — только шевельни мизинцем, как он всем рассказывал.

Он методично ковырял в ноздре, время от времени стряхивая добычу на джинсы. Невесть откуда взявшийся большегруз шел на обгон. Несколько секунд он ехал бок-о-бок с МакКеем, громыхая и содрогаясь, потом отстал. МакКей глянул в зеркало, проверить, не свернул ли он, но увидел только прежний автобус — теперь он был поближе, может быть, ярдах в десяти.

Вечно так с этими долбаными грузовиками, подумал МакКей. На спуске лезут вперед, при малейшем просвете втискиваются в ряд, а потом на подъеме снова их, уродов, обгоняй. Просто смешно; им вообще следует все время держаться крайней полосы, там им самое место. А то возьмутся обгонять, а потом дрейфят из-за какой-то несчастной горки.

МакКей не мог знать наверняка, что водителя грузовика заставила переменить решение несчастная горка. Он просто подумал так, как подумал бы на его месте любой; и он ошибся. Он выбрал другой лучик — он ведь не грязнуля какой-нибудь, он знает, что такое гигиена — и принялся аккуратно разрабатывать правую ноздрю. В это время справа снова послышалось громыхание. Если бы МакКей не был занят другим делом, он, возможно, был бы не прочь поиграть с грузовиком: прибавить ровно настолько, чтобы держаться чуть впереди, замедлить, когда замедлит тот, заставить его побеситься. Он любил проделывать эту штуку с грузовиками. Но было чудесное утро, МакКей пребывал в необычно хорошем расположении духа, рутинная работа не требовала спешки, и к тому же он ковырялся в носу. Так что он просто посмотрел вперед (приближался мост), потом заглянул в зеркало — автобус по-прежнему был там (вот потеха — торчит прямо перед его выхлопной трубой) — и подался в сторону, чтобы пропустить большегруз.

Все было хорошо спланировано, но и исполнители были серьезные ребята, не привыкшие повторяться и не разменивавшиеся по пустякам. Они гордились своей работой, гордились именно тем, как они ее выполняли. Они знали, где взять то, что им было нужно, они не жалели потратить несколько дней на подготовку и не собирали вырезки из газет с описанием своих подвигов, хотя пару раз в газетах все-таки засветились.

Грузовик, восемнадцатиколесный трейлер, весь обмотанный канатами и парусиной, поравнялся с МакКеем, когда до моста оставалось около трехсот ярдов, и принялся медленно, дюйм за дюймом, его опережать, пока его бампер не оказался на уровне задней дверцы «Кортины»; там он, казалось, и застыл, тужась и изрыгая дым, словно не в силах пойти на обгон. Опять у раздолбая дыхалки не хватает, подумал МакКей.