— Это было знамением времени, — отметил как-то Филипп. — Неспроста Первый консул назначил аристократа лицом, ответственным за соблюдение дворцового этикета, а его жене — мадам де Ремюза — поручил присматривать за четырьмя дамами, которые прислуживали его супруге Жозефине.

Клэр де Ремюза тоже осуществляла контроль за подготовкой Анжелы к выходу в высший свет, но она это делала с помощью мадемуазель Орэ, которая занималась прическами, а также гардеробом одной модной аристократки, которая сложила свою голову на гильотине во время революции. Филипп сразу же по приезде в Париж отправился навестить своего родственника, а Анжеле только еще предстояло встретиться с четой Ремюза впервые за обедом вечером в следующий вторник.

Мадемуазель Оре, открыв створки огромного платяного шкафа, выбрала одно из новых платьев Анжелы, сшитых уже здесь, в Париже.

— Мне кажется, мадам, вам следует надеть вот это платье для визита к вашей портнихе сегодня утром.

Она собиралась отвезти Анжелу к портнихе и заказать у нее платье для званого обеда с одним влиятельным родственником Филиппа и его дамой.

Анжела замотала головой:

— Нельзя ли что-нибудь потеплее?

— В таком случае, мадам, вот это. — Мадемуазель Оре держала в руках роскошное бургундское платье с глубоким вырезом, отороченное черной тесьмой, — самый подходящий для блестящих темных волос Анжелы цвет. У него был грациозный лиф, пышные рукава, шарообразно расширявшиеся возле плеч, прямая юбка, начинающаяся прямо от груди, — все было выдержано в классическом стиле, столь популярном после революции.

Анжела одобрительно кивнула. Пока она пила кофе с молоком, мадемуазель все время была рядом. Вдруг она предложила:

— Может, заодно закажете, мадам, у портнихи и платье для вашего выхода в свет?

Анжела колебалась, боясь поступить слишком опрометчиво.

— Ну только если мадам Ремюза захочет обратить на меня свое внимание…

— Она теперь слишком занята дамами мадам Бонапарт, отвечающими за ее гардероб, — твердо стояла на своем мадемуазель Оре. — Кроме того, мадам де Ремюза целиком доверяет моему вкусу. — Она понизила голос. — Бонапарты — простые люди, понимаете? Жозефине де Богарнэ, первый муж которой тоже был генералом, нравятся все аксессуары аристократической жизни, ну а Первый консул, который в нее безумно влюблен, во всем ей потакает. Говорят, что он мнит себя самым счастливым человеком на свете, и все потому, что он простой солдат, но он не отказывает никогда своей мадам, если речь идет о роскошной карете или о умопомрачительных туалетах для выезда в оперу и для балов, которые она просто обожает устраивать.

Заметив, что она окончательно овладела вниманием Анжелы, глаза у мадемуазель заблестели.

— Бархат и атлас в последнее время вошли в большую моду. И драгоценные украшения! Как приятно видеть, что эти скучные монотонные наряды "гражданок" выходят из моды. Не позвонить ли, мадам, чтобы приготовили для вас ванну? — сказала в заключение она.

В десять мадемуазель Оре отправила слугу нанять карету, на которой они выехали из дома.

— Париж, вероятно, на самом деле самый большой и самый красивый город в мире, — вынуждена была признать Анжела сквозь зубы, выглядывая из кареты, которая свернула с узких улочек старых кварталов на набережную напротив старого Луврского дворца.

Первые впечатления об этом городе у нее сложились тогда, когда она оставалась в полном одиночестве в холодной комнате на втором этаже, постоянно прислушиваясь к шуму дождя и завываниям холодного ветра, проникавшего в узкие пространства между почти прижавшимися друг к другу домами. Март подходил к концу, а апрель наверняка принесет первые признаки наступающей весны. Теперь, когда они ехали в карете, перед ней предстал совершенно иной город. Его красивые каменные мосты, переброшенные через Сену; его просторные, величественные площади и уютные парки, окружавшие внушительные пятиэтажные здания; оживленное движение на недавно вымощенных булыжниками бульварах — все это придавало городу привкус особого процветания. По сравнению с ним Новый Орлеан казался захудалой деревней. Только сейчас Анжела начала понимать всепоглощающую привязанность Филиппа к родной земле.

Ей приходилось также признать, что высокая сухопарая портниха, к которой ее привезла мадемуазель Оре, показала ей, что знаменитая в Луизиане мадам Бре — простая любительница шитья с иглой в руках. Анжела в течение двух часов выбирала фасон и заказывала для себя платья, в которых намеревалась завоевать этот замечательный город.

Когда она вернулась домой, а слуга внес на второй этаж коробки со шляпами, перчатками и прочими аксессуарами для заказанных платьев, Анжела увидела ожидавшее ее на столе первое письмо из Беллемонта. Адрес был написан мелким почерком рукой дядюшки Этьена, и в нем она обнаружила подробный рассказ о тех сделках, которые он заключил в Новом Орлеане от ее имени и о полученной по чеку суммы в местном банке.

"Теперь ты не узнаешь Нового Орлеана, — читала она. — В нем полно янки. Они являются на наши балы и требуют, чтобы музыканты играли для них "джигу", этот ужасно смешной и неприличный танец. Месье де Боре, наш мэр, был вынужден отдать распоряжение об исполнении альтернативных французских и американских танцев, чтобы не допустить кулачных боев на площадках!"

К этому тетушка Астрид собственноручно добавила несколько страничек, исписанных по-детски округлым почерком. Она сообщила Анжеле, что Клотильда разрешилась от бремени прекрасной здоровой девочкой и что они были намерены все вместе вернуться в Беллемонт. Тетушка Астрид была просто вне себя от радости.

Анжела вдруг почувствовала острую боль под диафрагмой. Успешные роды Клотильды неизбежно заставили ее снова задуматься о своей горькой утрате. Она уронила письмо на колени.

Мадемуазель Оре, открыв все картонки, уже разложила по местам новые шляпки.

— Прошу вас, мадемуазель, позвоните и прикажите принести кофе до вашего отъезда, — сказала Анжела. — Пусть пришлют ко мне Минетт.

Мадемуазель Оре неодобрительно надула губки, услыхав последнюю просьбу.

— Пусть меня мадам простит, но не следует допускать кухонную девушку наверх. Было бы куда более приятней, если бы я…

— Мне не требуется помощь в ведении моего хозяйства, мадемуазель, — сказала Анжела, бросив на нее холодный взгляд.

Мадемуазель Оре, вспыхнув, задрала вверх подбородок, но все же вышла из комнаты, прошептав чуть слышно:

— Извините, мадам.

Через несколько минут через дверь проскользнула Минетт с подносом, который она молча поставила на столик рядом со стулом, на котором сидела Анжела, и повернулась, чтобы уйти.

— Погоди, Минетт, — сказала Анжела. — Я вот получила письмо из Беллемонта.

Остановившись, Минетт посмотрела на нее своими большими глазами, в которых погас прежний блеск. Но в их темных глубинах что-то тревожило, надрывало сердце Анжелы. Она громко зачитала отрывок из письма дядюшки Этьена, в котором он говорил о процветании "Колдовства" под управлением Жана-Батиста, который трудился на полях, а Мими — в доме; затем прочла ей описание первого ребенка Клотильды, которую нарекли Мелодией.

Минетт слушала, крепко сцепив руки.

— Какое мелодичное имя, как будто само поет, — мягко заметила она, и глаза у нее снова заблестели.

Обхватив руками свои наливающиеся груди, покачиваясь взад и вперед, она задыхаясь запричитала:

— О мадам, как я скучаю по дому, как я скучаю!

— Я тоже, — прошептала Анжела, и ее глаза наполнились слезами.

Выйдя из покоев своей хозяйки, Минетт отправилась вверх по лестнице в свою маленькую комнатку на антресолях. Слезы, которые скапливались все это время у нее в груди, словно снег, который она впервые в жизни увидела в этом странном, подавляющем ее городе, теперь пролились, а снег растаял от полученного доброго известия из "Колдовства". Это было надежным доказательством, что ее дом все еще существовал, что другие дети все еще играли на кучах сена в конюшне, куда из сада доносились африканские гортанные голоса женщин, пропалывающих грядки; что, когда наступали сумерки, они по-прежнему гонялись за светлячками под вековыми дубами, а с наступлением ночи, они, лежа на своих соломенных тюфяках, прислушивались к печальным африканским песням, которые пели их родители, сидя на низеньких крылечках в жаркой темноте. В последние месяцы ей все чаще приходила в голову мысль: "А не приснились ли ей все эти плантации, вся эта удивительная свобода, которой она пользовалась там и которая канула в небытие, как только ее забрали оттуда".