За окном поднялся ветер, заставляя тонкие рябиновые ветви тихонько постукивать по стеклу; я отшатнулась и закрыла рукою глаза — ведь под моим окном стояла скамейка, на которой я впервые прочла письмо тёти Кристины. И я вновь увидела её на коленях — такую же прекрасную, как самые прекрасные цветы, выраставшие из розовых и лилейных бутонов в книжках моего детства. Из волн атласа тянулись нежные руки, чтобы снова прижать к неверному сердцу некогда оскорблённого мужчину… Я невольно стукнула себя кулаками в грудь — я проявила слабость и трусость, я не должна была спасаться бегством в тот роковой момент! Это моя голова, как за несколько часов до этой ужасной встречи, должна была прижиматься к его груди — он сам назначил мне это место, и я знала, что это было сделано с нежностью; я чувствовала это по биению его сердца, по едва заметному дрожанию руки, которая, пока я исповедовалась, осторожно и нежно гладила меня по волосам. Я не должна была допустить, чтобы эти розово-белые руки дотронулись до него — может быть, тогда его не коснулись бы злые чары…

Сейчас, наверное, в главном доме светло, так светло, как в вечер чаепития с принцессой… И он опять за роялем — ведь время, когда он из-за неё перестал играть, уже забыто… Она поёт ему упоительную, демоническую тарантеллу… И через несколько недель по коридорам главного дома пройдёт новая госпожа — не с маленькой вуалью надо лбом, а с длинным шёлковым шлейфом, с цветами в волосах и с трелями на устах — и всё оживёт в тихих комнатах, будут приходить гости, будут вылетать пробки из шампанского, и никто не упрекнёт мужчину в его выборе, ведь эта женщина всё ещё «ошеломляюще красива»… И он станет моим дядей — я вскочила и забегала по комнате… Нет, у меня не было ангельского терпения, я не могла улыбаться со слезами на глазах, я яростно отбивалась от ножа, который снова и снова безжалостно поворачивался в моей груди!.. В К. я больше не вернусь; я упрошу моего отца найти другое место жительства — как я смогу выговорить «дядя»? Никогда, никогда!

Мягкий стук по окнам превратился в резкие удары — над пустошью разразилась весенняя буря… Я снова слышала стон и скрип старых балок, вой и свист ветра, шелест сухих листьев на вершинах дубов. Старый Диркхоф содрогался под мощными ударами, кряхтели трухлявые ставни, старые оконные стёкла тихонько звенели, как будто буря пропускала сквозь свои пальцы тонкие серебряные нити.

Илзе пришла с лампой, чтобы посмотреть, как я.

— Я так и думала, что ты не спишь, — сказала она, увидев, что я сижу одетая на краешке кровати. — Дитя, ты отвыкла от шумной вересковой музыки — конечно, там, в горах, буря стихнет, но мне она тоже не нравится… Ложись под одеяло, она тебе ничего не сделает!

Конечно, онамне ничего не сделает — от неё меня укрывает своим плащом милый, любимый Диркхоф!..

Я была в Диркхофе уже три дня, и три дня бушевала буря над пустошью. Мийке, Шпитц, куры и утки собрались в молотильне и смотрели через открытую дверь, как беснуется ветер. Но ветер был тёплый, и мне казалось, что его дуновения приносят с пустоши тонкий цветочный аромат. Хайнц тоже оставался в Диркхофе. Илзе не позволяла, чтобы он вечерами возвращался в свою хижину «в этой свистопляске». Ах, как всё изменилось! Я больше не читала им, когда мы сидели в проходе — сказки потеряли для меня всё своё очарование — и рассказывать о жизни в городе мне тоже не хотелось. Как только Илзе произносила имя Клаудиус — а это, к моему отчаянию, происходило слишком часто — я чувствовала, как у меня перехватывает горло; я знала, что если я сама выговорю это имя, то всё моё с трудом поддерживаемое самообладание безнадёжно рухнет, и я с криками выплесну мою боль на обоих любящих меня людей. Хайнц и так всё время робко поглядывал на меня, он больше не понимал меня так хорошо, как раньше, и Илзе, улыбаясь, рассказывала мне, что, по его словам, я стала взаправдашней принцессой, такой особенной и странной, что он не понимает, как это Илзе ещё не повесила шторы на окна и не притащила ко мне в комнату красивую софу, как это было во времена фройляйн Штрайт.

Вечером третьего дня буря начала стихать; на пустоши всё ещё ощущались сильные порывы ветра, но я больше не могла сидеть дома — я выскочила за ворота и вместе с ветром взлетела на холм… Милая старая сосна всё ещё крепко стояла на его вершине, и когда я обняла её обеими руками, она осыпала меня хвойным дождём… Кусты дрока цеплялись за моё платье, но место, где в прошлом году вскрыли могильный курган, ещё не заросло травой, и тоненькие ручейки песка сбегали туда, где был развеян человеческий прах… За полосою леса пламенела вечерняя заря — завтра снова будет буря; казалось, сам бушующий воздух старается воздвигнуть преграды между мной и миром… Неподалёку змеилась речка, у которой трое господ когда-то рвались покинуть пустынную местность — и высокая, стройная фигура «старого господина» смело шагала через кустарник, а избалованные ноги прекрасного Танкреда с опаской ступали по мягчайшей траве.

Сейчас здесь было голо и безлюдно — но нет, я приставила ладонь к глазам, чтобы лучше видеть — что-то тёмное двигалось по узкой песчаной дороге, которую Хайнц важно называл «шоссе». Боже, Илзе реализовала свою угрозу и вызвала врача! Моё бледное лицо и угнетённое состояние ужасно её напугали. Тёмная точка всё приближалась; свет заката озарил её — это был действительно старый экипаж, в котором врач приезжал к смертному одру моей бабушки. Карета подъезжала — я разглядела лошадь и возницу… Внезапно экипаж остановился, и из него выпрыгнул господин — и хотя его фигура была плотно закутана в плащ от светлой макушки до самых сапог, я узнала его по одному этому движению!.. Мой пульс скакнул, я стиснула зубы и со страхом поглядела на дверь кареты — сейчас должна выйти она, прекрасная женщина в бархатном пальто с горностаевым мехом на плечах — дядя с тётей приехали, чтобы забрать беглянку домой, — но дверца захлопнулась, и повозка повернула назад. Господин Клаудиус зашагал через пустошь прямо к холму; широкий плащ бился на ветру за его плечами, и синие стёкла очков блестели в вечернем солнце… Я оторвалась от сосны, раскинула руки и хотела помчаться к нему с холма; но мои руки сразу опустились — дядю не приветствуют так страстно… Качаясь от ветра, я снова обняла сосну и прижала лоб к её твёрдой коре.

Шаги приближались — я не двигалась. Мне казалось, что меня привязали к столбу, и я должна была вытерпеть эту муку.

Он остановился у подножья холма.

— Вы и шага не сделаете мне навстречу, Леонора? — крикнул он.

— Дядя, — прошептала я.

Через секунду он уже стоял рядом со мной — в уголках его губ подрагивала улыбка.

— Странная девушка, в какое чудовищное заблуждение вы впали! Вы на самом деле думаете, что законный дядя так страстно и тревожно поспешит вслед за маленькой сбежавшей племянницей?

Он взял меня за руки и повёл вниз с холма.

— Вот так, теперь буря бушует высоко над нами… Я не дядя вам — но я был у вашего отца и просил о других правах; он с радостью дал мне разрешение привезти вас домой — но не в «Усладу Каролины», Леонора; если вы решитесь пойти со мной, для нас двоих есть лишь один путь… Леонора, между мной и вами стоит лишь ваша собственная воля — у вас нет для меня другогоимени?

— Эрих! — вскричала я и бросилась ему на шею.

— Злое дитя, — сказал он, крепко обнимая меня, — ты не представляешь, что ты мне сделала! Я никогда не забуду тот час, когда испуганная фройляйн Флиднер прибежала из «Услады Каролины» и сообщила, что ты уехала, уехала ночным поездом — напуганная птичка, одна в ночи, среди чужих людей! И как я горевал из-за того, что ты даже не поняла, какую боль мне причинила… Леонора, как можно было вообразить, что я мог прижать к сердцу мою нежно любимую, обожаемую девушку, чтобы тут же оттолкнуть её ради безобразно размалёванного греха?

Я развернулась.

— Вы только посмотрите на меня! — вскричала я, полусмеясь, полуплача. — Рядом с тётей Кристиной я всего лишь убогое ничтожество, как называет меня Шарлотта!.. Я видела тётю у ваших ног; она умоляла о прощении — ах, каким голосом! И я знала, что вы любили эту прекрасную женщину, так любили…