Я сидела подле больного и держала в ладонях его пылающую руку. Его таинственное бормотание, не прекращавшееся ни на минуту, вид его измученного лица, с которого, казалось, навсегда исчез любой след самостоятельного мышления, мучительный страх за господина Клаудиуса, который пошёл на горящий этаж — всё это повергло меня в глубочайшее отчаяние.

В углу комнаты горел ночник, бросая на постель больного глубокие тени. За окном над залитой серебряным светом стеной деревьев тянулись чёрные клубы дыма; помпа упруго поливала водой языки пламени — они с шипением отступали и, к моему ужасу, вновь угрожающе рвались вверх… «Осторожно!» — снова и снова раздавалось среди рокота и шума — спасённые сосуды, вазы, зеркала, мраморные фигуры выносились из замка и складывались к ногам Дианы. Возле богини уже громоздились высокие стопки книг, а стоящая вокруг мягкая мебель и блестящие столешницы выглядели чужеродно на фоне искрящегося снежного ландшафта.

Постепенно дым перед моими глазами начал истончаться, а шум на лестнице стал затихать. Из дома перестали выноситься вещи.

— Потушили, — глубоко вздохнув, сказала фрау Хелльдорф, и я спрятала в подушки своё залитое слезами лицо.

Вошла Шарлотта. Подол её платья цеплялся за доски пола, а тяжёлые косы неаккуратно свисали с затылка — она работала на пожаре как мужчина.

— Прекрасный вечер для нас, принцессочка, — глухо сказала она и без сил опустилась рядом со мной на скамеечку для ног. Она прижалась лбом к моим коленям.

— Ах, моя бедная голова! — прошептала она, когда обе дамы на какой-то момент вышли в соседнюю комнату. — Дитя, если бы вы знали, как мне плохо! Поверьте, что там, наверху, мне пришла в голову отчаянная мысль — а не лучше ли было бы, если бы пожар забрал все мои платья и меня вместе с ними, и тогда вся моя мука — она прижала руки к сердцу — прекратилась бы… Я пробегала мимо запечатанных дверей и ждала, что одна из них вот-вот откроется, и моя матушка протянет ко мне руки, чтобы вытащить из толпы своё несчастное дитя и забрать его к себе… Сегодня я впервые не могу простить моему отцу, что он безо всяких условий, безоглядно и доверчиво отдал нас в руки своего брата!.. И даже если он ужасно страдал, он не должен был умирать, он должен был жить ради нас — он поступил малодушно!

Толпа снаружи постепенно редела, стало тише, и шипение струй воды, время от времени направлявшихся кверху, острее проникало в уши. И тут наконец появился так давно ожидаемый врач. Пока он осматривал больного, из коридора до нас донёсся громкий голос:

— Разве я не предупреждал, господин Клаудиус, что вытаскивание на свет божий языческих идолов, мудро погребённых вашими предками, вызовет отвращение у господа нашего? — спросил старый бухгалтер в своём торжественном пророческом тоне.

— Он неисправим, старый фанатик! — сердито пробормотала Шарлотта.

— Разве я не предсказал, что огонь упадёт с неба?

— Он не с неба упал, господин Экхоф, — нетерпеливо перебил его господин Клаудиус.

— Вы намеренно понимаете превратно, — мягко сказал третий голос.

— А, это лицемерный дьякон, самый ужасный ловец душ во всей резиденции — оба как раз пришли с богослужения, это ясно! Для них пожар у «Усладе Каролины» — большая потеха! — зашептала Шарлотта.

— Брат Экхоф очень хорошо знает, что Господь в наше время не воссылает своё наказание прямо с небес, как это было когда-то, — продолжал незнакомый голос. — Но его воля всегда очевидна — её нужно только понять… Да, господин Клаудиус, у меня болит душа, что вас постиг такой удар; но я не могу не вознести хвалу Господу, который в своей неистощимой милости ясно и внятно говорит с вами… В своей мудрости и справедливости он дал свершиться тому, что языческая мерзость была истреблена — я только что сам видел, как эти так называемые предметы искусства почернели от дыма и, растоптанные и разбитые, валяются в саду…

Он не успел закончить свою фанатичную речь — господин Клаудиус, не тратя лишних слов, открыл дверь моей комнаты и вошёл в неё. Врач тут же присоединился к нему. Господин Клаудиус стоял возле стола, и лампа освещала его лицо — он всё ещё прижимал левую руку к груди. Из своего тёмного угла я видела, что его лицо помрачнело, когда врач шёпотом доложил ему о результатах обследования.

— Вы тоже страдаете, господин Клаудиус, — сказал затем доктор несколько громче.

— Я повредил руку, — спокойно ответил господин Клаудиус, — и позднее предамся в ваши руки в главном доме.

— Хорошо, — и глаза мы тоже на какое-то время должны будем закрыть тёмной повязкой, как я заметил, — многозначительно сказал доктор.

— Тише, тише — вы же знаете, что это моё слабое место, здесь вы можете меня испугать!

У меня замерло сердце — что, если он ослепнет?.. Мне казалось, что никогда ещё человек не испытывал столько горя и страданий, как я сегодня.

Шарлотта быстро поднялась и вышла. Почти одновременно резко распахнулась дверь моей комнаты, раздались быстрые шаги и послышались стоны старого бухгалтера.

— Господин Клаудиус, господин Клаудиус!.. О, какая низость!

Он показался в поле моего зрения — куда подевалась вся его елейность и напыщенная набожность? Его лицо было растерянным и испуганным.

Господин Клаудиус дал ему знак умерить голос, но тот был слишком взволнован, чтобы это заметить.

— У меня, только подумать, у меня! — вскричал он в глубоком возмущении. — Господин Клаудиус, какой-то подлец воспользовался всеобщим замешательством при пожаре, проник в мою квартиру и украл у меня шкатулку с моими скромными накоплениями!.. Ах, я едва стою на ногах! Я так взволнован, я умираю!..

— Грешно и не по-христиански так говорить, — мягко поправил его дьякон. — Подумайте, это всего лишь бренные деньги… Кстати, не исключено, что преступника найдут, и тогда вы получите назад своё добро, а если нет, то сказано ведь: «Скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, чем богач попадёт в царство божие». — Я хорошо видела, что при этом он пристально смотрел на господина Клаудиуса. — Разве это не драгоценное утешение для того, кого постигла утрата его бренной собственности?

— Но в шкатулке была и тысяча талеров миссионерских денег, которые надо было отослать в ближайшие дни! — в отчаянии застонал бухгалтер, обеими руками схватившись за тщательно причёсанную голову. Теперь пришла очередь дьякона испугаться.

— Ох, это, разумеется, очень и очень неприятно, дорогой господин Экхоф! — ошеломлённо воскликнул он. — Но я вас прошу! Как вы могли, так — простите меня — так легкомысленно и безответственно хранить доверенные вам деньги?.. Что нам теперь делать?.. Деньги необходимоотправить в ближайшие дни. Наша община является образцом пунктуальности, и ради вас мы не можем терять репутацию — вы должны с этим согласиться… Мне невыразимо жаль, но я при всём желании не могу вам ничем помочь, вам придётсядостать деньги к означенному сроку!

— О Боже, да как я смогу? Я сейчас нищий! — Он протянул обе руки к лампе. — Я не могу воспользоваться даже моим бриллиантовым кольцом, драгоценным подарком моего предыдущего шефа — оно тоже лежало в шкатулке; я всегда снимаю пустые мирские украшения перед тем, как идти к молитве. О мой Бог и господин, чем я, твой преданнейший раб, заслужил такую судьбу!

Дьякон приблизился к нему и утешающе накрыл его руку ладонью.

— Ну-ну, не отчаивайтесь, дорогой мой господин Экхоф… Положение, конечно, серьёзное; но я хочу вам сказать — тот, кто подобно вам имеет такого могущественного покровителя, тот может сохранять мужество… Господин Клаудиус — благородный человек, богатый человек; для него будет мелочью помочь вам в вашей беде. При этом он ничем не рискует — ведь в его руках вы и ваше вознаграждение за работу, он может легко вернуть себе всю сумму через удержания.

— Это надо хорошенько обдумать, господин дьякон, — спокойно ответил господин Клаудиус. — Во-первых, я не практикую подобных удержаний; во-вторых — вы перед этим утверждали, что Всемогущий в своей мудрости и справедливости допустил то, что прекраснейшие памятники созданного им человеческого духа жалко погибли — а теперь мне бы тоже хотелось стать на точку зрения верующих… Я собираюсь в вашей же самоуверенной и однобокой манере истолковать божью волю и объявить, что господь в своей мудрости и справедливости дал свершиться тому, что исчезли деньги, которыми одна языческая душа — ведь тысячу талеров стоит один сомнительный обращённый? — должна быть продавлена в христианство… И ещё он хотел преподать вам урок, господин Экхоф: церковь, которой вы пожертвовали самое святое — семью, в денежных вопросах является безжалостнейшим кредитором.