— Одну минуту. — Лицо Григоровича смягчилось. — Не беспокойтесь, товарищ: мы постараемся помогать Испанской республике не хуже, чем вы.

Он поднялся из-за стола, подошел к карте, висевшей на стене за задернутой занавеской. Отодвинул занавеску. Карта по линии фронтов была утыкана флажками. «Дома мы также прикалывали флажки...» — вспомнил Андрей, и особым звучанием наполнилось слово: «дома».

— Поедете по железной дороге — через Барселону, через французскую границу, — показал Григорович. — В Гавре сядете на пароход — и в Ленинград. На сборы — два дня. Кому из испанских товарищей можете передать отряд?

— Феликсу Обрагону, — убежденно ответил Лаптев.

— Тогда — все. У моего адъютанта получите проездные документы на себя и вашу переводчицу. Ее тоже отзывают. — Протянул руку. — Привет Москве.

Они ехали обратно — через горные перевалы, сквозь дубравы и сосняки, по одетым в пух зелени долинам. Всю дорогу и Андрей, и Лена — так же, как и он, врасплох захваченная приказом — были погружены в свои думы.

В его душе боролись два чувства. Неожиданно, как после дождя раскрывшаяся почка, вспыхнувшее чувство тоски по родному дому, — чувство, которое он беспощадно подавлял в себе все эти испанские месяцы. Теперь можно! Вспомнить мягкий шелест белорусских берез, веселый гомон Минска — место его службы до отъезда сюда. Представить, как будет спускаться по Тверской вниз — к Манежу, к Кремлю. Он соберет всех друзей, заставит бутылками стол — так, чтобы подламывались ножки. Он снова станет Андреем Петровичем Лаптевым. А его испанское имя? Забыть? Вычеркнуть из памяти, будто его и не было? И этих месяцев — тоже не было?.. Разве кого-нибудь он сможет забыть?.. Но как же он уедет, оставив их здесь? Приказ? Да, приказ. Только как объяснить им: Феликсу, Божидару, Лусьяно, Варрону? Они — солдаты. И должны понять: приказ. Но ему самому так трудно расстаться с ними. Будь в Валенсии Старик, Андрей убедил бы его. С командармом Штерном — бесполезно. Да и сам Ян Карлович вряд ли хотел уезжать. Отозвали. Приказ...

Чем ближе подъезжали к Мадриду, тем тяжелей становилось на душе у Андрея. А как относится к этому известию Лена? Она сидела впереди, рядом с Педро, высунувшись из машины, спиной к Лаптеву. Он видел только, как ветер рвет ее волосы. Всю дорогу она молчала. «Наверно, ей еще труднее... Но для нее так лучше».

В отряде все шло своим чередом. Если не считать, что Радмилович во время увольнительной снова набедокурил. Однако, хоть и получил увесистую сдачу от не любящих оставаться в долгу испанцев, до комендатуры на сей раз дело не дошло — в Море знали всех толедских героев в лицо. Теперь, с новыми синяками и пластырями, он слонялся по двору казармы, лишенный властью Обрагона увольнения на весь месяц, уповал на снисходительность «настоящего командира, коронеля, а не выскочки лейтенанта» и благодушно клял и всю Обрагонову родню, и Франко, — и самого господа бога вкупе с его святыми.

Андрей не решился в первую минуту сказать Феликсу о приказе из Москвы. Обрагон же не спрашивал о цели его вызова в Валенсию: если надо, коронель сам скажет.

Ночью Андрей собрал свои вещи. Они не заняли и половины маленького фибрового чемодана, купленного в Валенсии еще прошлой осенью: тогда Старик, убедившись, что, кроме носового платка, никакого имущества у него нет, приказал камарадо Артуро экипироваться. Что теперь делать ему с манто — ворсистым одеялом, столько раз надежно служившим ему и шинелью, и плащом, и собственно одеялом? Вряд ли в иных краях доведется воспользоваться им. Но оставлять жаль. Как истинная шинель, спутница походов, манто значило для него больше, чем верная и неприхотливая одежда. В чемодан не втиснешь. Как солдатскую шинель, он свернул одеяло в скатку.

Вторые сутки — почти без сна. Но спать не хотелось. Утихла головная боль. Андрей вышел во двор. У ворот казармы прохаживался часовой. В руке его тлел огонек сигареты. Луна была совсем молодая. Но даже ее света хватало, чтобы посеребрить неровные камни двора и чашу фонтана — такого же, как во дворе гвадалахарской казармы, но только действующего, шелестящего затейливой искристой струей. Около фонтана Лаптев увидел силуэт фигурки, которую принял за каменное изваяние. Подивился — как это раньше не примечал. Но фигурка шевельнулась. И он понял, кто это. Не подошел.

Утром во дворе казармы выстроился весь батальон. Феликс Обрагон объявил, что, согласно приказу командования, коронель Артуро переводится на новое место (он не сказал, что уезжает из Испании, — сам не хотел примириться с этим). Андрей крепко обнял и поцеловал каждого из своих бойцов.

Божидар по-медвежьи облапил, стиснул:

— Хоть ты есмь этот велик... как оно?.. бюрократ, но я тебя полюбил, мио мальчик. Возьми меня с собой.

— Это невозможно.

— Зашто?

— Невозможно, Божидар...

— Я же говорил: бюрократ. Тогда я с утра ухожу из этой компании.

— Не смей говорить глупости! — разозлился Андрей.

— Решено, мио друже, — спокойно сказал Радмилович. — Ухожу в еданесту интербригаду, к Клеберу, в батальон имени Эдгара Андре. У них тамо немцы и скандинавы, а югославов мало. Пусть будет на едан герой больше! — Он постучал себя по груди. — Но мы с тобой, друже, обвезан... обязательно увидимся!

Лаптев и Феликс снова стали перед шеренгами бойцов.

— Я желаю вам новых успехов и побед в боях за свободу Испании! — сказал Андрей, и Лена перевела его слова.

— А мы говорим вам, советский брат и советская сестра: мы и республика вас не забудем! Друзья узнаются в беде!

Андрей поднял над головой сжатую в кулак правую руку:

— Но пасаран!

— Но! Но! Но! — ответили солдаты.

— Пасаремос! — вскинул он снова кулак.

— Си! — стократно умноженным голосом рявкнул в ответ отряд, и над рядами грозной мускулистой стеной поднялся частокол рук.

И Андрей подумал в тот момент: пусть он не очень-то хорошо выучил за эти месяцы испанский язык, пусть немного ему довелось сделать для республики, но Испания и судьба каждого из этих парней стали частью его судьбы. Наверное, это и есть то чувство, которое определяется словом «интернационализм». И еще подумал: эти месяцы многому его научили. Опыт Испании обязательно пригодится в будущих боях с фашизмом...

Прощай, Испания!..

16

Привокзальная Комсомольская площадь была заполнена народом. Даже остановились трамваи. Где-то в центре площади ухал оркестр. Кто-то выступал с грузовика, затянутого по бортам в кумач. Над толпой покачивались флаги и лозунги.

Андрей читал: «Слава отважным хетагуровкам!», «Советскому Дальнему Востоку — тепло заботливых девичьих рук!», «Москва гордится вами, комсомолки!». И снова: «Да здравствуют последователи Хетагуровой!»

— Кто это такая, Хетагурова?

Парень, оказавшийся рядом, посмотрел на него как на марсианина. С подозрением оглядел необычное одеяние, берет, мохнатое одеяло через плечо.

— Ладно, разберемся. — Андрей двинулся сквозь толпу.

У входа в метро остановился. Спросил:

— Ты куда теперь, Лена? Может быть, я помогу, понесу твой чемодан?

— Спасибо. Он совсем легкий. — Взяла у него. Подняла на Андрея глаза. Они наполнились слезами. — Спасибо за все... Вот и все.

— Может быть, я позвоню тебе?

— Хорошо.

Она махнула рукой и быстро зашагала к эскалатору. Уже затерялась в толпе, когда он сообразил: она не дала телефон, он не знает ее фамилии.

— Лена! Лена! — Он бросился следом за нею. Но голубая лента, охватившая ее русые волосы, уже мелькала где-то в самом низу лестницы.

С площади под свод станции метро доносилась медь оркестра.

Андрей взбежал на третий этаж. Хотел позвонить, но дверь в квартиру оказалась незапертой. Он пошел по коридору, цепляя тазы, горшки и коляски. Открыл дверь в комнату.

За обеденным столом ополаскивала чайные чашки маленькая седая женщина.

— Здравствуй, мать!

Он отбросил в сторону чемодан, скинул с плеча скатку. Шагнул к ней, обнял.