— Нет, правда?

Она неуклюже развалилась на суку. Ее губы пощекотали меня по щеке. Волосы — точно нагревшаяся на солнце проволока.

— Милая Сафо! Ты просто маленькая глупышка. Не знаю почему, но я люблю тебя! — Эти слова лишили меня дара речи. — Ну, если хочешь, можешь звать меня Дрома. Но только между нами, не при всех!

Я кивнула, пребывая в некоем блаженстве. Мы обе чувствовали себя смущенными.

Одноногий калека по-прежнему стоял на набережной среди бочонков и сушившихся сетей, словно дожидаясь кого-то. Он оперся на свой костыль, и рядом легла его черная тень.

Я неожиданно проснулась среди ночи от ослепительной вспышки молнии. Эхо удара грома до сих пор звенит в ушах. Светильник погас. Вижу, как в другом углу комнаты под алым одеялом блаженно свернулась калачиком Телесиппа — ее никаким громом не разбудишь. Снова наваливается тьма, полная ужаса. Снова над головой трещит гром.

— Мега! — позвала я.

— А?

— Ты спишь?

— Нет.

— Страшно?

— Да, — шепотом ответила Мегара.

— Можно к тебе?

— Конечно…

Я тихонько прокралась к ее постели и скользнула туда. Мегара обхватила меня руками. В свои одиннадцать лет она выросла почти во взрослую женщину. Ее длинные волосы распущены, и я погружаю в них свое лицо. Хотя между нами всего несколько месяцев разницы, мои ступни с трудом дотягиваются до ее колен.

— Мега, что ты так дрожишь? Ты что, и в самом деле так напугана?

Мега ничего не ответила, только еще крепче прижала меня к себе. Наконец она спросила:

— Сафо, ты действительно так обожаешь Андромеду?

Вопрос застал меня врасплох.

— Ну да, да, — ответила я.

— Очень-очень? — В ее голосе звучала напряженная боль.

— Не знаю. Но точно скажу, что сильно.

ПАУЗА.

— Она тебя целовала когда-нибудь?

— Почему ты спрашиваешь?

Снова вспышка молнии. Мгновение вижу жаждущее, страждущее лицо Мегары.

— Значит, целовала!

Мы обе напряженно ждали удара грома.

— А я тебе нравлюсь? — спросила Мега все тем же странным, тихим голоском.

— Конечно да.

— Так же, как Андромеда?

— То есть… В каком смысле?

Я не могла сообразить, что ответить (да и сейчас я не знаю, что следовало тогда сказать!). Пыталась что-то вымолвить, но слова не приходили никак. Тут что-то горячее и влажное коснулось моей щеки. Мега тихонько плакала, все тело ее оставалось неподвижным.

— Мега… Прости…

Она покачала головой.

— Ничего.

— Так-таки ничего?

— Я такая эгоистка… Думаю только о себе…

Я чувствовала себя несколько бесстрастной, будто все, что происходит, меня вовсе не касается.

— Ничего страшного, Мега. Это всего лишь гром.

Тихий всхлип в ответ:

— Да. Это только гром.

— Ничего. Утром тебе будет лучше.

— Я тоже так думаю. — Она выпустила меня из своих объятий и повернулась на другой бок. — А теперь иди спать. Прошу тебя.

— Ладно.

Но я пролежала, бодрствуя, еще с час. Размышляла и удивлялась. Наконец буря стихла, и сквозь ставни начал просачиваться слабый серый свет. Мега ворчит и что-то бормочет во сне. Только когда я наконец вернулась к себе в постель, сон сморил меня.

Теперь моя мать читает с нами Гомера. Как обычно, она взяла в руки «Илиаду». Нам, по совести говоря, больше хотелось бы послушать о приключениях Одиссея — среди Листригонов, в пещере Полифема, наконец, о том, как он ловко расправляется с женихами, домогавшимися его верной Пенелопы… Но моя мать считает, что в этой истории нет ни морали, ни серьезности.

— «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса…» [47]— нараспев читает она. Мы же ерзаем, как на иголках, и зеваем. Славные подвиги — явно не то, что вызывает интерес у девочек.

Только Андромеда проявляет явное неравнодушие. Моя мать немного рассказывает о Трое [48]. Там теперь снова Неспокойно. Коварные афиняне хотели похитить наших часовых! Но наши доблестные воины…

Мое внимание блуждает. Горго высовывает нос в окно и глядит на двух голубей, целующихся во дворе. Ее маленькая сестричка Ирана — тоже с рыжевато-каштановыми волосами — сидит, слегка нахмурившись. Не помню, чтобы я когда-либо видела на ее лице улыбку. Телесиппа с виду кажется пытливой и внимательной, но я-то знаю, что значит это благодушное выражение: она просто-напросто спит. Мегара, чьи волосы теперь опрятно причесаны, старается не смотреть на меня. На лице Андромеды играют солнечные блики. У меня сжимается сердце — я чувствую себя потерянной в этом золотом блеске.

Неожиданно внимание ко мне возвращается оттого, что мать задает мне вопрос: с чего началась Троянская война? [49]Хочется сглупить, чтобы польстить Дроме.

— С тетушки Елены, — сказала я с глупой ухмылкой.

Эта наглость стоила мне хорошей взбучки. Я могу понять, каковы были в сем случае мотивы матери. В душе она и рада была бы согласиться со мной, но считала: пусть девчонка дорастет до этой самой тетушки Елены, а потом уж отпускает такие шутки. Я, конечно, могла бы торжествующе перенести взбучку, — мол, здорово я все-таки поддела ее, тетушку Елену! — но меня сразило гневное, презрительное выражение лица Андромеды. Несколько дней после этого она не разговаривала со мной.

Оглядываясь назад, я теперь сознаю — и даже слишком ясно, — что эта моя ученическая шалость знаменовала собой немалые горести и беды. Но разве могла я тогда знать — это открылось мне лишь несколько лет спустя — о связи тетушки Елены с Питтаком! Похоже, она впервые познала с ним страсть, по крайней мере еще за год до того, как мы перебрались в Митилену. Моей матери не потребовалось много времени, чтобы раскрыть эту в высшей степени скандальную (с ее точки зрения) связь. Как и у многих уверенных в себе женщин (а в особенности у тех, у которых под маской хладнокровия скрывается сильная чувственная жилка), ее воображение готово было рисовать картины плотских утех чуть ли не за каждой закрытой дверью; и по крайней мере в одном случае ее подозрения получили подтверждение. Только едва ли это открытие послужило улучшению чьих-либо нравов, в наименьшей степени — ее собственных.

В свою очередь тетушка Елена вела бы себя чуть сдержаннее, если бы ей не открылось, что моя мать таит в своем сердце невысказанную страсть к Питтаку. Конечно же и Андромеда не была такой уж невинной овечкой — она кое-что понимала в том, что происходит, и приняла мою шутку за явственный намек на внебрачные устремления своего папаши. Она обожала его с такой слепой страстью, что возмущалась по поводу малейшего, даже кажущегося, недовольства той или иной чертой его характера. Между прочим, и Алкею было ведомо все это, и даже многое сверх того: во время троадской войны он написал насмешливые стихи, содержавшие двусмысленные намеки на Елену и Фетиду [50].

Если бы дело не выходило за рамки личного, большой беды бы не случилось. Но, увы, моя мать была не из тех, кто мог смириться со сложившимся положением вещей. Еще бы, ведь была задета ее собственная гордость! То, что она стала творить, просто не укладывалось в голове. Но если бы кто спросил ее, как согласуются ее поступки с ее же собственными принципами, она пустилась бы в такие хитросплетения, что посрамила бы самого закаленного государственного мужа.

Сказать короче: если уж Питтак не может принадлежать ей, то пусть он не достанется и тетушке Елене! А поскольку дядюшка Евригий высказал благожелательное безразличие к ее сумасбродствам, она решила (и ее отнюдь не стошнило при этом) добиваться своих целей средствами, которые, я думаю, можно причислить к политическим.

Она решила действовать с помощью Драконта. Во-первых, он родной брат тетушки Елены, а во-вторых — что было еще важнее для достижения поставленных моей матушкой целей — членом Совета. Поводом для разговора послужила заварушка с афинянами в Троаде. Началась она с пустяковых дипломатических трений из-за торговых концессий, но оказалась раздутой, под звуки труб и патриотические кличи, в самую настоящую войну.