Да, кстати, о жрецах. Стоит мне подумать о них, равно как и о разного рода талисманах, предсказателях, добрых и зловещих предзнаменованиях и разных таинствах, я тут же вспоминаю дядюшку Евригия. Такого суеверного человека пойти поискать. Шесть лет мы с ним жили под одной крышей (он умер, когда мне стукнуло двенадцать), и в памяти от той поры у меня остались воспоминания о несметном множестве всяческих амулетов, резко пахнущих трав, о непереносимом дыме кадильниц и косноязычных словах невнятных молитв на чужеземных наречиях.
В доме всегда бывали какие-нибудь странствующие прорицатели — то египетские, то персидские, то сирийские. Один из них, не дочитав молитвы, поспешно скрылся, прихватив с собой серебряный подсвечник, другой пытался похитить тетушку Елену (сама не видела, знаю только с ее слов), а с третьим прямо во время обеда Случился приступ религиозного исступления — катается по полу, на губах пена, а мы, детишки, смотрим и хохочем. Правда, впоследствии мы привыкли к подобным бурям страстей и даже стали относиться к ним с должным уважением.
Прогулка с дядюшкой Евригием была непростым испытанием. Прежде чем он решался выйти за пределы четырех стен дома, он долго мылся — скорее это было ритуальное омовение в воде из священного источника, бившего в двадцати стадиях от городских стен: воду оттуда ему привозили рабы. К тому же он имел странную привычку держать во рту лавровый листок; а так как он без умолку болтал, шепелявя, то частенько терял его, и нам приходилось тут же возвращаться домой за новым. То же самое, если мы встречали по дороге кошку; но поскольку город кишел оными созданиями, то чаще ограничивалось тем, что дедушка швырял через левое плечо три камушка. Раз или два он попадал в уличного прохожего; был бы это чужеземец — хлопот не оберешься, но местные жители в большинстве своем знали о его чудачествах и мирились с этим. Если же по какой-то случайности кошек на нашем пути не попадалось, он напряженно всматривался в небо (бедняга был страшно близорук!) и высчитывал по пролетающим птицам, добрые предзнаменования готовят ему небеса или злые. А поскольку фасад дома смотрел точно на восток, он практически не покидал четырех стен во время зимних перелетов.
Теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю, что частенько удивлялась, какая муха укусила тетушку Елену, что она согласилась выйти за него замуж. Да, он благонравный, милый и добрый человек, с неплохими связями и порядочным состоянием, без всяких иных пороков, кроме чрезмерной набожности, — и при всем при том в голове не укладывается, что именно такого человека тетушка Елена могла выбрать в супруги. Это, как однажды сказал мне Антименид, все равно что поженить филина и орлицу. А что? По мне, сравнение с последней как нельзя лучше подходит тетушке Елене. Большие топазовые глаза, орлиный нос, гордо посаженная голова — все как у царственной благородной птицы. Стройная, темноволосая, с высокой грудью; редко находящаяся в состоянии покоя, движения быстры — даже в самых случайных жестах чувствуется сокрытая в ней энергия. Строгий, симметричный пробор, — когда она расчесывает гребнем волосы, трещат электрические искры. Простая льняная одежда по-своему оттеняет соблазнительную красоту этой чувственной женщины.
Когда я впервые встретилась с тетушкой Еленой, ей было двадцать девять лет. За одиннадцать лет замужества у нее родилось четверо детей, но при всем том ей удалось сохранить гибкую, легкую фигуру танцовщицы. Дядюшка Евригий был много старше супруги — по моим подсчетам выходило, что ему было года этак сорок три, когда мы покинули Эрес, но в глазах ребенка этот длинный, худой, изборожденный морщинами, с редкими волосами и не-разгибающимся горбом человек выглядел древним старцем, из которого сыплется песок. Когда наш корабль подходил к Митилене, оба вышли на набережную встретить нас; никогда не забуду, как на лице моего дядюшки вспыхнул неподдельный ужас, едва он увидел, что моя мать на девятом месяце. Он поспешно сплюнул в складки своего хитона и сделал жест большим и указательным пальцем, который, как я узнала от своей нянюшки, призван отвести дурной глаз.
Тетушка Елена взяла меня на руки и поцеловала. Она показалась мне живой, веселой и к тому же источала тонкий аромат, распознать который мне тогда не удалось, но позже я узнала, что это вербена. В ее жестах и движениях обнаружилась неожиданная порывистость. Я доверчиво прильнула к ее щеке, и она тут же, инстинктивно, потерлась своей щекой о мою. Но вот я снова на земле — и вижу себя в окружении толпы людей. Тут и носильщики, нагруженные корзинами слив и сушеных фиг, и матросы, и хлеботорговцы, и писцы — словом, вся та толпа, которая собирается на набережной к приходу корабля. Весь этот нахлынувший на меня мир нов и странен, но я стараюсь держать себя в руках.
Пахнет дегтем и рыбой. Перед глазами — огромная каменная набережная Митилены и зеленые горы вдали.
Канал с источенными червями деревянными мостами, высокие дома, мачты и снасти бесчисленных кораблей. Всюду спешка и суматоха, запах жарящейся пищи. Барабаны с намотанными на них якорными цепями, грохочущие по каменным плитам повозки, ряды амфор с вином и маслом, каждая из которых запечатана тяжелой свинцовой пломбой. Хлопанье крыльев и квохтанье кур в клетях, мычание недоеных коров в загонах. Все суматошнее, шумнее, напряженнее, чем в оставленном мной мире.
За долгие годы я, конечно, ко всему этому привыкла, но это не затмило того краткого, но яркого впечатления. Закрываю глаза — и передо мной встает не теперешняя благоустроенная гавань с новыми доками, подъемными машинами и блистательными, облицованными мрамором зданиями, а старый порт сорокалетней давности — здесь все хоть и кипит жизнью, но все такое шаткое, латаное-перелатаное, ненадежное. Совсем другой мир. Я пережила переворот — во многих смыслах этого слова, и Алкей — нынешний горький седовласый забулдыга, шатающийся из таверны в таверну и угощавший вином бывших друзей, которым давно-давно наплевать на него, — не единственная его жертва. Возможно, тетушка Елена, удивительным образом сохранившая живость несмотря на то, что ей давно перевалило за семьдесят, поняла правду лучше любого из нас; хотя находились и другие, более жестокие слова — для обозначения того, что она делала, и того, чем она была.
И чем остается и по сей день. Время оставляет зарубки на нашей внешней оболочке, кромсает и корежит ее, но внутреннее «я» остается нетронутым. Закрываю глаза— и передо мной встает эта сцена на набережной: время для меня останавливается, фигуры застывают неподвижно, будто мухи в кусках янтаря, которые предлагают фракийские торговцы, нося из дома в дом. Теперь моей матери нет в живых, тетушка Елена хоть и живет отшельницей, но ее имя и по сей день на устах у всех досужих сплетников; что до чудачеств и предрассудков дядюшки Евригия, то они давным-давно уже отошли в область полузабытых семейных преданий. Сижу теперь за письменным столом, за окном гаснет день; взгляд останавливается на легких изгибах прожилок моей левой руки (правая по-прежнему не выпускает тростникового пера), а затем на блестящем в меркнущих лучах солнца большом золотом кольце в виде переплетенных змей. Ему не дано ни потускнеть, ни заржаветь. Ни сейчас, ни впоследствии.
Когда умерла моя мать, она оставила мне, помимо всего прочего, запаянный железный ларец со своими личными документами. Я порой гадала, не уничтожила ли она перед смертью чего-нибудь, касающегося самых интересных страниц ее личной жизни, но я склонна думать, что нет. Такая посмертная скрытность была бы отнюдь не в ее правилах. Например, есть множество свидетельств (в частности, записи в ее личном дневнике), что в какой-то период времени моя мать была страстно влюблена в Питтака; но нет ничего заставляющего предположить, что она когда-нибудь открылась в своей страсти самому Питтаку, не говоря уже о том, чтобы взойти на его ложе. Таившаяся в ней внутренняя тяга к возвышенному была не менее значимым слагаемым ее души, чем очевидная прямота натуры. Поэтому представляется более близким к истине то, что она лелеяла в себе невысказанное чувство, нежели то, что она вступила в тайную связь и уничтожила все свидетельства о ее прекращении.