— Оба — средний назад!

Лодка дернулась, в носу заскрежетало так, что хоть уши затыкай и сердце ладонью прижми.

Скрежет на пределе терпения. Корма приподнимается. Треск оглашенный…

И все! Освободились! Видать, ванты «утопленника» порвали. Всплываем на заднем ходу. Горизонт чист. Высыпаем на палубу, смотрим. Серьезных повреждений нет. Погнута леерная стойка, еще две вырваны с корнем. Пробуем носовые рули — свободны и не повреждены. Командир раскуривает трубку, Боцман скребет затылок. С облегчением, а не в раздумье. Настроение — как после удачной атаки. А то и повыше. Вырвались снова из объятий «спрута-восьминога». Курящая вахта дымит так, что, будь тут рядом немец, за пароход бы нас принял. Или даже за два.

А мне вот опять же подумалось: сколько уже кораблей за эту войну легло на дно морское. А людей?… Много больше. Только вот корабли можно новые построить…

Боцман был очень доволен оснасткой. Командир хмурился, но не возражал, только проворчал, когда, повинуясь нашим рукам, паруса поползли вверх:

— Бред какой-то!

А Боцман настоял на проведении ходовых испытаний:

— Завтра утром будет хороший ветер.

— Откуда ты знаешь?

В ответ Боцман выдал стишок из своего запаса:

Вечер, и впрямь, был тих. Солнце садилось в воду, окрасив полнеба в ярко-алый цвет.

— Это радует. — Командир покачал головой и прошел на корму. Оглядел рулевое устройство. Скептически хмыкнул: — Наворочали… Только немца вашей кочергой пугать.

Но по голосу было понятно, что он нами доволен. Одобряет нашу техническую смекалку. Да еще, наверное, нашего «ерша» вспомнил, коктейль этот чертов. Был у нас такой боевой эпизод, когда мы в базу практически без топлива вернулись. Это в самом начале войны случилось. Попали мы под жестокую бомбежку, молотили нас глубинками два противолодочных корабля. И никак мы не могли от них оторваться. Применяли испытанный маневр — двигались только во время взрывов и затаивались в промежутках между ними. Маневрировали, меняли курс, но вцепились они в нас жестоко.

Маневрировать уже не можем, батареи на исходе. Легли на грунт.

А дышать все тяжелее. Будто на груди камень лежит. В висках стучит, голова — ровно свинцом залита. Холодный пот, дрожат руки, лица у всех краснотой налились. Апатия, неудержимо валит в сон. Кое-кто уже взялся за патроны регенерации, а кое-кому уже нет сил втянуть через них воздух. Тяжко…

Командир приказывает свободным от вахты улечься повыше — на торпеды, на дизеля, — углекислый газ ведь внизу больше всего скапливается, он тяжелый. И сам по себе, и для жизни.

— Вахтенным, — говорит Командир, — включиться в кислородные аппараты. Боцман, известь из патронов регенерации рассыпать в отсеках на пол.

Опять наверху серия рванула. Доклады из отсеков после каждого взрыва идут вялые, будто сонные.

— Люди на пределе, — говорит Штурман. — Углекислота выше четырех процентов.

— Это радует, — слабо улыбается Командир и включает общую переговорку.

— Внимание экипажу. Слушать сюда! Противник нас теряет. Нужно еще продержаться. Вы устали. Приказ: беспартийным — отдохнуть. Коммунистам и комсомольцам принять вахту. За себя и за своих товарищей.

И тут вдруг пошли ответы из отсеков:

— Вахту стоим! Беспартийных нет!

— Центральный! Пятый отсек просит считать весь личный состав коммунистами! Вахту стоим!

— Шестой отсек докладывает! Двое беспартийных подали заявления в партию!

Сейчас кому-то это покажется смешным и нелепым, а тогда партия была у нас великой силой. И вступали в нее не для звездочек на погоны, не за высокие посты и награды. В минуту смертельной опасности писали: «…прошу считать меня коммунистом». И как же горько, больно в наше время слышать от иных: «Прошу не считать меня коммунистом». И ведь не в минуту опасности они сказали эти отвратительные слова, а ради личной выгоды, ради большого куска…

— Вот привязались! — в сердцах высказался Командир.

— Следим, Командир, — предположил Инженер. — Соляром, видно, обозначаемся.

Скорее всего, так оно и было. Пробило нам цистерну, соляр всплывает на поверхность и выдает нас с головой.

Бомбили нас несколько часов, а потом бомбежка прекратилась, немцы ушли.

— Это радует. — сказал Командир. Но по его голосу и тону было ясно, что он подозревает, почему тральщики нас потеряли. И это совсем не радует.

Едва продержались до темноты, всплыли. Отдышались. Осмотрели нашу побитую «Щучку». Так и есть: пробиты топливные цистерны. Мы оставляли след на поверхности, а потом этот след прервался… Потому что соляр кончился, весь вытек.

— Бяда, — покачал головой Трявога. — Как есть бяда.

Еще бы не беда. Инженер проверил уровень топлива.

— Самую малость осталось. Даже на зарядку аккумуляторов едва хватит… А, может, и не хватит.

До базы триста миль. До немцев и двадцати не наберется.

Дали радио в базу; в ответ радировали, что нам направлена помощь. Мол, держитесь.

А что делать? Будем держаться. Запустили дизель на остатках горючего, чуть-чуть подзарядку смогли дать аккумуляторам. Инженер глянул на приборы, нахмурился.

— Погрузиться не сможем, не потянут электромоторы.

Ночь прошла тревожно. Хода нет, погрузиться не можем. Со светом нас наверняка обнаружат. И добьют.

Командир объявил полную боевую готовность. Подготовили торпеды, орудия, пулеметы. Разобрали личное оружие. «Щучку» нашу подготовили к взрыву.

Я нес вахту на палубе, наблюдал. И что внизу делалось, конечно, не знал. А там Инженер и Боцман вовсю химичили. Придумали такое, что только русский моряк может придумать. Ну где, спрашивается, можно в открытом море топливо для дизелей достать? У немца не попросишь, а свои далеко…

Таки достали, как Одесса-папа сказал, поднявшись на палубу.

— Товарищ Командир, сотворили топливо, — доложил. — Разоружили торпеду. Коктейль устроили. А если по-нашему, то «ёрш». Миль на сто его хватит.

— Внятно доложите. Какой, к черту, коктейль?

В самом деле — чертов коктейль. Откачали керосин из торпед, смешали с машинным маслом.

— Сейчас запускать дизель будут.

И точно: дали сжатый воздух, провернули двигатель. Он чихнул раз, второй… и заработал.

В общем, до темноты мы еще подрейфовали в полной боевой готовности, а в ночь пошли в базу. Тарахтели, чихали, коптили чистое небо, но добрались. До базы, конечно, нам этого «ерша» не хватило. Опять зависли, но вскорости наши катера подошли. Взяли нас на буксир.

Инженеру с Боцманом за морскую смекалку благодарность объявили. А я так и ордена бы им не пожалел. И тут мне смешно немного стало. Видишь, что вспомнилось — чертова смесь вместо топлива. А сейчас вместо топлива — паруса из чехлов и одеял. Не, никому нас не победить…

А тоска понемногу наползает, начинает душу тревожить. Думается о всяком, вспоминается. То березка под снегом, то мамкина улыбка, а больше всего — родная плавбаза.

Со стороны моря база в Полярном охранялась сторожевыми судами и минными заграждениями. По берегу тянулись ограждения из колючей проволоки, был поставлен КПП, где несли круглосуточную вахту бойцы морской пехоты.

На базе мы ремонтировались, пополняли боезапас и снаряжение, отдыхали. Здесь мы получали долгожданную почту, смотрели фильмы, нередко к нам приезжали из Москвы артисты, поэты, композиторы.

Да у нас и своих артистов и поэтов хватало, художественная самодеятельность на весь фронт славилась. И кстати, кто не знает, скажу: был у нас свой театр Северного флота. Спектакли там ставил — вы не поверите — знаменитый на весь мир (ну, еще не тогда) молодой Валентин Плучек.

Наш командующий очень театр любил, особенно всякую классику — Чехова там, Островского, а тут вдруг сказал Плучеку: