А еще в Германии произошел любопытный эпизод. О нем папа упомянул вскользь, зато участвовавшая в нем сотрудница разведки Марина Ивановна Кирина рассказывала с удовольствием. В ГДР, в Потсдаме, закатили в честь отца прием в старинном замке. По обычаю главный участник торжества должен был открывать вечер не чем-нибудь, а сложным полонезом. Отец мой никогда не танцевал. Но отказываться — неудобно. Только и успел шепнуть партнерше: «Марина Ивановна, я в этой жизни много умею, но на полонез это не распространяется». И вот вышли они с Мариной на центр паркета первой парой: она наряженная в бальное платье, он — в белоснежной рубашке с галстуком и вечернем темном костюме, по случаю командировки нами с мамой вопреки отцовскому сопротивлению в ГУМе закупленному и в чемоданчик отчаянно всунутому. Быстро перемолвились с партнершей, фигур полонеза тоже не знавшей. И медленно, соблюдая ритм, вышагали весь не короткий тот танец, ни разу с такта не сбившись. Кирина, как говорят, была хороша собой и танцевала неплохо. А отцу, музыку любившему и понимавшему, тоже удавалось держать ритм и даже понравилось. Говорю же вам, любил пробовать все новое.

В зале, заполненном не только сотрудниками двух родственных разведывательных ведомств, старания оценили: заканчивали полонез под овации.

Кстати, говорили, что каким-то образом эта Марина Кирина участвовала и в обмене моего отца. Но как? Может, играла роль моей мамы, временно поселившейся в Лейпциге в ожидании визита американцев? Немецкий она знала отлично. Но не знаю, не знаю, остаются только догадки. Есть только один человек, который мог бы тут вам что-то рассказать, но, боюсь, Юрий Иванович (генерал Дроздов. — Н. Д.) предпочтет промолчать.

Уже в 1971-м (год кончины. — Н. Д.) папа вдруг пожаловался мне: в принципе мог бы в Нью-Йорке сделать и больше. Слишком много уходило на согласования, на ожидание ответа. Пришел ответ — а момент уже ушел.

Отец мне буквально перед смертью, может, за день — за два, сказал по-английски: «Помни, что мы, так или иначе — немцы» — «Don’t forget that we are Germans anyway». Что он имел в виду, я не знаю.

— Кирилл Хенкин сделал из этого целое дело.

— Любой бы сделал из этого целое дело, потому что действительно кровь немецкая есть, деваться некуда. Папа не был ни идеалистом, ни сентиментальным человеком. И по характеру был скорее англичанин, чем немец, хотя нет в нем английской крови — русская и немецкая. Ну, может, от его бабушки еще какая, он этим не интересовался. Да и не у кого было об этом спрашивать.

Конечно, отцу приходилось много чего слышать за свою жизнь про собственную фамилию Фишер. В кого только его не превращали! А с немецкой кровью доходило до смешного. Мама, папа, дядя Вилли Мартенс, его жена Галя и сын Людвиг сидят за столом. К ним присоединяюсь я с другом Львом Витте. И все в один голос критикуют немцев. Даже те, кто сами на три четверти или наполовину. И только мама, в которой ни капли немецкой крови, их защищает. Но это понятно и не так обидно, когда свой своего, это еще можно. Посторонним — нельзя, такой закон: полный запрет.

Немцы из ГДР немало потрудились над его освобождением. За это он им всегда был благодарен. Тоже повод для фразы о немецкой кровушке. А она в нем была, была…

Терпеть не мог, когда опаздывают. Насчет связных своих и прочих агентов не знаю, а всех домашних и знакомых приучил к строжайшей пунктуальности. К нам даже гости всегда приходили вовремя. И мы не имели права опаздывать или приходить к кому-то раньше. Однажды приехали на электричке в гости на четверть часа раньше, так отец нам с мамой устроил променад, ходили под окнами чужой квартиры, пока не пробил час назначенный. Что это, как не национальная педантичность?

А акцент отца, внешний вид, манеры, да и все остальное? Вслушайтесь даже в его вступление в «Мертвом сезоне». Конечно, даже в нем, отрепетированном, и не знаю, с какого дубля записанном, слышится акцент. Чисто фонетический. У папы к русскому языку было исключительно трогательное отношение. Никак не мог понять, почему нож — он, а рожь — она. В немецком все ясно. Более того, оба слова заканчиваются на букву «ж», но рожь пишется с мягким знаком, а нож — без. Если в письмах отец доходил до слова «нож», он всякий раз задумывался, и несмотря ни на что, на всякий случай приляпывал новенький мягкий знак.

Когда начинал нервничать, проскакивали ошибки. И в падежах, если разозлится, мог запутаться. Моей двоюродной сестре Лиде, когда была маленькой, несмышленой, очень нравилось дразнить папу и доводить до белого каления. Делалось все очень просто, приходила и говорила: дядя Вилли, у меня не выходит задача. Дядя Вилли объяснял. Поняла? И она всегда говорила, что нет. Втолковывал второй раз. Поняла? Нет. Папа начинал кипеть, объяснял в третий раз. Поняла? Нет. Отец разражался потоком негодования, путался в падежах. И Лида радостно убегала, говоря: «Спасибо, я уже давно все поняла!» Но все равно жили мы дружно.

Отец старел. Но я, даю вам честное слово, не видела, чтобы он отдыхал, как другие люди его немолодого возраста — пришел и на диван. Всегда чем-то себя занимал. Читал сидя, спать ложился довольно поздно, вставал рано.

И до последних месяцев была невиданная жажда к получению информации, чего-то нового. А на склоне моих лет я поняла: это — сугубо профессиональное. Столько лет в разведке — отпечаток, прямо генный, отложился, проник в сознание.

Болтать не любил. К нашим разговорам относился терпимо, с пониманием, но сам в них предпочитал не участвовать. Больше слушал. Или это так немецкая кровушка в нем на русскую разговорчивость реагировала? Зато со специалистами, с мастерами своего дела до чего же любил беседовать! Но и тут, по-моему, тоже брало в нем вверх нечто профессиональное. Впитывал ими сказанное, ему неведомое, будто губка. И чем сложнее тема, тем больше молчал, слушал, подбадривал собеседника своими короткими, точными, уважительными вопросами. И люди это ценили, раскрывались. Нет, это все-таки говорил в нем нелегал-разведчик.

Я всю жизнь была поборницей точной информации. Поэтому когда мне попадаются на глаза какие-то непонятно откуда взявшиеся вещи, я этого очень не люблю.

Появились какие-то публикации, где утверждается, будто мой отец работал радистом в Китае вместе с дядей Рудольфом. Никогда в Китае он не был — это на сто процентов выдумка. И даже фотография, которую вы мне сейчас опять показываете — не его. Это и тетя Ася, и Рудольф Абель, и другие разведчики. Только отца здесь нет — есть человек, на него похожий, что совсем не одно и то же.

Из семейных отношений в нашей семье делают идиллию. Прямо Эдем. Но это не совсем так. Семья — крепкая, верная, любящая, но ссоры не исключались. Отец, я говорила, дома бывал вспыльчив. Когда приехал из Штатов, то за 14 лет от заведенных порядков отвык. Маме же нравилось пришедшее после его отъезда всевластие. И в первые месяцы после возвращения ссоры случались чаще, чем когда-либо на моей памяти. Отцу приходилось ко многому привыкать заново. И из всего этого к «Беломору», к которому я его в 1962-м приучила, ему было вернуться легче всего. А уклад жизни, еда, некоторая наша тутошняя безалаберность коробили, раздражали. Мамины естественные потуги прибрать его заваленный бесполезными, с ее точки зрения, вещами столик доводили до белого каления: найти ничего не было возможно. У него появились чисто американские привычки. Маму они обижали.