Случалось довольно часто, что мать Юлия-Анжелика вызывала к себе брата. Он всегда дрожал всем телом, идя туда, потому что приглашали его только в тех случаях, когда г-н Ле Варлон де Вериньи, поддавшись пылкости своей натуры, совершал какие-нибудь слишком выходящие из ряда вон проказы. Мать Юлия-Анжелика всякий раз бывала в точности о них осведомлена. Несколько ловких и незаметных личностей, на которых было возложено это поручение, незамедлительно доносили ей все, что этого касалось, и тогда г-ну Ле Варлону де Вериньи приходилось подвергаться строгим выговорам и суровым наставлениям. Бедняга и не пытался уклониться от этого. Поджавши хвост, он садился в карету и отдавал приказание ехать в Шан. Не без ужаса он смотрел, как у решетки приемной показывается грозная мать Юлия-Анжелика с пожелтевшим и раздраженным лицом и красным большим крестом поперек худого тела. Он склонял голову под тяжестью поношений и поднимал ее только после того, как до его слуха долетало, что он не более как жалкий грешник, которого только и ждет гееннский огонь, и верная пожива дьяволу.

Подобно своему брату, мать Юлия-Анжелика обладала природным красноречием, и г-н Ле Варлон де Вериньи чувствовал, как мороз у него пробегает по коже и пот течет по спине, когда она описывала ему будущие муки. С некоторого времени к своим наставлениям мать Юлия-Анжелика присоединяла еще очень обидные замечания, якобы для предупреждения несчастного, что он стареет, что заметно по досадному ожирению, что краснота его лица не предвещает ничего хорошего, что, может быть, недолго ему придется вести такую жизнь, что неожиданный апоплексический удар очень легко может прекратить его существование и что в подобных случаях смерть наступает так быстро, что часто не успевают сосредоточиться, покаяться и исповедоваться, так что весьма возможно, что прямо из греховного пламени он перейдет в гееннский огонь и не сможет жаловаться, что не был о том предупрежден.

Подобные речи, когда г-н Ле Варлон де Вериньи их слышал, потрясали его до мозга костей и на известное время действовали охлаждающим образом. Он вел себя более сдержанно и избегал дьявольских козней, но демон скоро преодолевал все эти усилия. Он знал, в чем камень преткновения для г-на Ле Варлона де Вериньи, и предоставлял ему удобные случаи вернуться к своим заблуждениям. Немного нужно было для этого; и таким-то образом г-н Ле Варлон де Вериньи попался в ловушку и в сельском гроте Вердюрона при виде поднятых юбок г-жи дю Тронкуа.

Как раз после головомойки, которой г-н Ле Варлон де Вериньи подвергся за приключение в гроте, и встретил его случайно г-н де Брео. Г-жа де Гайарден, находившаяся тогда вместе с г-жой дю Тронкуа и благополучно избежавшая опасности, болтала об этом случае направо и налево. Слухи об этом обычным путем вскоре достигли до ушей матери Юлии-Анжелики, из чего воспоследовало приглашение г-ну Ле Варлону де Вериньи пожаловать, на которое он охотно не отозвался бы, но уклониться от которого не посмел. Нападение было ужасно и упорно. Мать Юлия-Анжелика ставила в вину брату не столько самый поступок, сколько обстоятельства, при которых он был совершен. Значит, он теперь уже не довольствовался любезностью грешниц и молчанием постельного белья, теперь ему потребуется выставлять свои гнусности напоказ, скоро он будет приглашать зрителей на свои гадости. Мать Юлия-Анжелика была бесподобна. Она объявила г-ну Ле Варлону де Вериньи, что она потеряла надежду на его исправление, что дьявол не бродит вокруг него, а сидит в нем, как в животе евангельских свиней, — и с таким шумом захлопнула решетку у него под носом, что он остолбенел и так и остался в обалдении.

Он еще не совсем от него отошел, когда г-н де Брео увидел его идущим к нему навстречу в одной из уединенных аллей Курла-Рен. Г-н Ле Варлон де Вериньи, выйдя из экипажа, прохаживался потихоньку, чтобы прийти в себя. Г-н де Брео заметил расстроенный его вид и обескураженное выражение лица.

— Ах, сударь, — произнес г-н Ле Варлон де Вериньи, предварительно вздохнув, — вы видите перед собою человека в отчаянье, и виною этого состояния — я сам. Не дивитесь, что встречаете меня полного горьких размышлений. Не грустно ли чувствовать, как в тебе уменьшается власть над самим собою, и не находить больше способности к улучшению?

И г-н Ле Варлон де Вериньи развел своими толстыми руками.

— Могу вас заверить, — продолжал он, — да вы и сами были этому свидетелем, что, как бы низко я ни опускался, у меня оставалось желание подняться; но теперь, должен вам признаться, я потерял эту способность, бывшую как бы последней силой в моей слабости, последней возможностью к возвышению в моем падении. Я дошел до того, что жалею, зачем я верую в Бога, когда эта вера заставляет меня только бояться его осуждения и не дает никаких заслуг, чтобы привлечь к себе его милосердие.

После некоторого молчания г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал:

— Будь я, по крайней мере, человеком, как вы, откровенно не верующим, я нашел бы оправдание жизни по своему вкусу, и у меня было бы преимущество вести себя без угрызений совести за свои склонности, на которые я смотрел бы просто как на неизбежные свойства моей природы. Я не думал бы о том, чтобы им сопротивляться и сожалеть о их последствиях. Ах, если бы наши поступки не имели никакого отношения к вечности! Какое спокойствие, какое облегчение, какая сладость каждой минуты! И разве не точно таково ваше состояние, если только вас не поколебал тот разговор, что мы вели с вами в карете, если он не повлиял на ваши мысли, конечно не одобряемые мною, но обеспечивающие вам спокойствие духа, которое я в вас наблюдал и которое, по-видимому, вы сохраняете и до сего дня?

Г-н де Брео подтвердил г-ну Ле Варлону де Вериньи, что, действительно, его манера смотреть на вещи, принятая им раз навсегда, не изменилась. Тот остановился и снова завздыхал:

— Вы счастливы, сударь, и позвольте мне в вашем лице выразить почтительное удивление человеку, столь крепкому в своих убеждениях, что ничто не может его поколебать. Как! Всегда вольны вы жить как вам заблагорассудится. Вы можете быть сообразно обстоятельствам холериком, скупцом, чревоугодником, сластолюбцем и делать из вашего тела какое угодно употребление, будучи уверены, что никто не потребует у него отчета в его действиях, когда оно лишится возможности их производить. Это, сударь, дает вам презрение ко всякой стесненности и опасную свободу вашим дерзаниям. Меж тем как я!..

И г-н Ле Варлон де Вериньи поднял руки и в отчаянье снова их опустил.

— Если бы я был в вашем возрасте, сударь, — он понизил голос и огляделся по сторонам, — я не ручаюсь за себя; может быть, я бы постарался освободиться от этой непреложной веры, которая как бы стреноживает меня и портит лучшие минуты жизни, а у последней все меньше и меньше вероятностей быть настолько продолжительной, чтобы по существу стоило ее переделывать. За это нужно было бы приниматься своевременно. Какая польза напоследок делаться безбожником, хотя я чувствую, что и теперь получил бы от этого облегчение, так как если я сильно раздражен против самого себя, то не особенно доволен и Господом Богом. Действительно, что же это за признак доброты — оставлять человека без поддержки против страстей, настоящий виновник которых тот, кто создал нам это тело и не помогает сдерживать его от уклонений? Меня же бесит мысль, что придется держать ответ за свое тело после того, как я буду лишен его, между тем как мне не позволено было использовать его спокойно и не было оказано помощи в опасностях, куда ввергали меня воспаляющие вожделения, которые, не будь у меня в голове страха перед адом, были бы лишь приятным призывом к наслаждению…

— Но почему же… — начал, помолчав, г-н де Брео, — почему же вы не попытаетесь уничтожить в себе то, что составляет ваше несчастие? Я имею в виду не воспаляющие вожделения, но, наоборот, ту ложную уверенность, в которой вы находитесь, что они служат к вашей гибели. Думаете ли вы, что вера есть природное свойство человека, что понятие о ней не есть следствие привычки к такому понятию? Была ли бы она нам так необходима, если бы с детства нам не внушали, что мы без нее не можем обойтись? Мне кажется скорее, что мы обязаны ею больше другим, чем самим себе, и если можно научиться вере в Бога, то также можно и разучиться. И так же, как вы, сударь, на обратном пути из Вердюрона, когда мы ехали вместе, пытались придать мне то, чего, на ваш взгляд, мне не хватало, почему не попробовать мне, в свою очередь, избавить вас от того, что, по вашему собственному признанию, вам представляется излишним и служит только к тому, чтобы мучить вас во время ваших наслаждений, будучи в то же время бессильным обуздать ваши наклонности? Не думайте, однако, что я возьму на себя задачу, все трудности которой я понимаю; но я знаю человека, который отлично с нею справится и, может быть, сумеет достигнуть того, чтобы вы могли обходиться без предрассудков, делающих вашу жизнь печальной. Это один из лучших наших безбожников, сударь. Рассуждает он превосходно. Хотя это не его специальность, я уверен, он не откажется побеседовать с вами на тему, которая нас интересует, и не сомневаюсь, что, выйдя из его рук, вы освободитесь от этих пут, которые созданы не для таких людей, как вы, и с которыми вам нечего делать.