Наконец мы выехали из Парижа. Факелы освещали придорожные деревья. Мы встречали кареты, которые уступали нам дорогу. Я слышал, как чертыхались кучера, слышал свист кнутов и в ответ ругательства герцогских лакеев. Мои спутники сначала молчали, потом начали переговариваться. Языки у них развязались. Лардуа — Гнев — вытащил из своих тряпок бутылку вина. Они вели беседу не стесняясь. Я думал, что, полные событий, свидетелями которых им пришлось быть, они о них и будут разговаривать; но, к моему великому удивлению, они толковали об уловках своего ремесла, о ссорах и всяких мелочах своего жалкого существования так же спокойно, как если бы они находились на паперти с чашкой в руках, а не участвовали в необычайном приключении, толкнувшем меня в их общества. Об этом они не обронили ни слова. Я последовал их примеру, и, пока они болтали о своих делах, я молча сидел в углу.
Хорошо, если бы так продолжалось во время всего пути и мне не пришлось бы вам рассказывать о гадостях, при которых я должен был присутствовать и от описания которых я бы охотно вас избавил!.. Между тем мы продолжали наш путь; дорога была неважной, и на ухабах мы валились один на другого. Рагуар пользовался случаем и щипал при этом Жюстину, которая негодовала и давала ему отпор. Вдруг весь цуг остановился, одна из лошадей у погребальных дрог упала и порвала постромку. Когда ее подняли, оказалось, что она охромела. Старший лакей объявил, что мы дотащимся до первого постоялого двора, где постараемся добыть новую лошадь.
Скоро мы добрались до деревни. В гостинице все спали, но мы принялись колотить в двери и подняли весь дом на ноги. Трактирщик показался у окна в вязаном колпаке. При виде факелов и карет он несколько смягчился. Он подумал, что имеет дело с каким-нибудь именитым путешественником, и поспешно спустился отворить нам.
Нельзя описать его остолбенения при виде нашего маскарада. Пришлось старшему лакею серьезно объяснять ему, что мы — грехи герцогини де Гриньи, которую мы сопроваждаем к месту последнего упокоения. Этот непристойный шут гороховый так задурил голову дворнику, что тот, ничего не поняв из того, что ему тут толковали, счел за лучшее низехонько раскланяться и пригласить на кухню тех, кого он учтивейшим образом называл «господами грехами».
Сами понимаете, что, как только зажгли свечи, все потребовали вина. От герцогской щедрости у всех карманы были полны звонкой монетой. Представляете себе, какой поднялся шум и гам? Собственного голоса не слышно было, и уж что делалось, глаза бы не глядели! Толстая Жюстина, сидя на коленях у Жака Рагуара, опорожняла свой стаканчик. А Люси Робин легла на стол, и ее накачивал вином Шарль Лангрю. Сами лакеи разошлись и пили за здоровье герцога. Вытащили трубки и закурили, так что дым над нами стоял облаком. Присоединились к ним и кучера и стали щелкать бичами над головами у всех. Странность общей картины усиливалась еще от мишурного блеска наших костюмов, так что случайные постояльцы гостиницы, потревоженные от сна нашим шумом, спустились, чтобы с порога залы позабавиться нежданной потехой.
Наконец меня стало мутить от вина и табачного дыма, и я вышел на двор освежиться. От освещенных окон гостиницы на землю падал беглый фантастический свет, и этот деревенский кабачок, в оконных рамах которого вырисовывались причудливые тени, напоминал преисподнюю, где мы были бы очень уместны в наших убранствах и дьявольских облачениях.
Не имея желания возвращаться в это пекло, я скрылся в одной из отпряженных карет. Там размышлял я о своей злополучной затее, но тем не менее испытывал громадное желание довести ее до конца и проводить до места упокоения гроб герцогини. Увы, сударь! Звон стаканов, разлитое вино приводили мне на память другое пиршество, более изысканное и более чувственное, и я снова увидел в полуобнаженной прелести ту, что лежала теперь меж четырех тесных досок, колыхаясь на каждом ухабе и сопровождаемая оскорбительной свитой, которою в виде издевательства после смерти снабдил ее тот, чье имя теперь выкликивалось крикливыми и хриплыми голосами.
Занималась заря, когда решили продолжать путь. Лакеи шатались и едва могли попасть в седла. Со мной в повозку на этот раз сели Люси Робин, Шарль Лангрю и Жан Гильбер — Любострастие, Зависть и Скупость. Все трое были до того пьяны, что сейчас же уснули. До конца жизни не забуду, сударь, сколь отвратителен был их сон, прерываемый икотой и рычанием. Робин была особенно мерзка. Смокшее от вина платье прилипало к худому ее телу, и вокруг закрытых глаз ясно обозначились кровавые круги. Уже совсем рассвело, и при дневном свете она казалась еще ужаснее.
Утро обещало быть превосходным. Дорога шла среди прекрасно возделанных полей и лугов, покрытых легким туманом, который с наступлением дня мало-помалу рассеялся. Мы ехали вдоль речки, текущей под ивами то ровно, то по камушкам. Я дышал здоровым и чистым воздухом. Я хотел бы выскочить из повозки, зачумленной от грязи и спертого воздуха, где Робин спала разиня рот и Лангрю с Жаном Гильбером храпели вовсю. Да, сударь, я хотел бы вырваться, пуститься бежать по траве, сбросить свою позолоченную корону и выкупаться в этой свежей и прозрачной воде. В первый раз за долгое время я вспомнил о своей флейточке, чистой и звучной, из которой я извлекал когда-то мелодичные ноты. Отчего ее не было со мною? Я бы растянулся под деревом и музыкой подражал бы журчанию вод и щебетанию птиц.
К трем-четырем часам пополудни мы должны были добраться до местности, которую в своем завещании герцогиня де Гриньи обозначила как место, где она желала, чтобы упокоилось ее тело, покрытое землей, по которой еще ребенком она бегала, играя с господином де Сераком. У Солиньяна дорога сворачивает к замку господина де Барандэна. Было уже два часа, а мы все еще не добрались до этого городка. Когда мы выехали из гостиницы, никто из кучеров и лакеев не потрудились спросить, по той ли дороге мы едем, так как от ночных возлияний голова у них была не в порядке. Расспросы отложили они до ближайшей деревни; скоро она показалась в глубине долины. Достигши, мы услышали звуки музыки и, выехав на плошадь, увидали, что жители были заняты танцами под липками при звуках волынок и тамбуринов.
Ряд наших повозок удивил несколько танцующих, а когда они увидели верховых лакеев, то посторонились, чтобы дать дорогу. Акробаты и актеры приостановили свою работу. Кто пил, не допил бутылки. Когда мы очутились посреди всего этого народа, удивление на лицах сменилось заметною радостью, и один из сельчан, казавшийся вроде ихнего старшины, вежливо раскланялся перед старшим лакеем. При взгляде на наш маскарад добрым людям пришло в голову, что мы — труппа странствующих актеров, и выборный из них пришел нас просить показать свои таланты на их деревенском празднике. Пришлось их вывести из заблуждения и признаться, что компания наша совсем не та, за что они ее принимают, и что нам не до танцев и представлений, что в большом сундуке, что едет перед нами, — не костюмы для переодевания, а тело герцогини де Гриньи, которое нужно кратчайшим путем доставить до места вечного упокоения.
Тут-то мы и узнали, что ошиблись дорогой и что нужно пересечь наискосок, если мы засветло хотим доехать до замка господин де Барандэна. Известие это в повозках было встречено с большим неудовольствием. Седоки жаловались, что они очень устали от дороги. У них пересохло в горле, а вид бутылок только возбуждает жажду. Так что дальше мы тронулись, сделав большой запас, к большому соблазну всех этих добрых людей, крестившихся, когда мы проезжали мимо них, причем у них мелькала мысль, что, быть может, мы — полоумные, которых везут в какой-нибудь сумасшедший дом и которым для удобнейшего выполнения этого намерения придумали роли, подходящие по роду их безумия.
Меж тем, по мере того как мы продвигались прямой дорогой, указанной нам, характер местности изменялся. Природа становилась дикою, высокие скалы меж кривых деревьев чередовались с песчаными, бесплодными равнинами. В самых возделанных государствах встречаются такие неблагодарные места, которые могут приводить в отчаяние трудящихся людей незначительностью результатов от их трудов. Местность, где мы находились, мало-помалу начала нам казаться ужасной, тем более что сумерки придавали ей странный вид и все предметы принимали несвойственные им очертания. Люси Робин перестала пить, и Шарль Лангрю выбросил пустую бутылку через дверцы кареты. Что касается Жана Гильбера, он все склонялся под тяжестью своего горба и бормотал молитвы беззубым ртом. Я сам поддался неприятному впечатлению, особенно усилившемуся, когда мы въехали в аллею высоких кряжистых дубов, кривые ветки которых, казалось, нам угрожали и под покровом которых было темно, как в узкой, длинной пещере.