Вместе с тем, вне поэтических деклараций, интуитивно, ей присуще вполне характерное для рефлектирующего поэта внимание к отдельному слову, вслушивание и вглядывание в него. В июне 1920 г. М.-М. бредит во время болезни: «Страшное слово: “Мра-мор”.

Мрамор. “Решето” — скверное слово. А есть такие чарующие слова: кристалл —…Хорошее спокойное отчаяние» [231]. В стихотворении 1928 г. «Ужасное слово “массы”. / Алмазный звук — “человек”». Запись в дневнике 21 июня 1950 г.: «Надоело слово “веранда”. И никогда не нравилось. Что-то в созвучии его претенциозное, напыщенное». В дневнике М.-М. размышляет над некоторыми неологизмами Белого, фиксирует услышанные областные и просторечные выражения. Поэтический словарь ее поразительно богат: от незафиксированного в словарях слова «птитво» (кроме нее его употребил однажды А.К. Толстой), редчайших «хризалиды», «безоара», к индивидуальным неологизмам («казематно-душные» (стены), «провально-талая» (дорога); «перетоньшили»); пронзительно ее стихотворение, построенное на обыгрывании детских первых слов, образованных повтором первых слогов («Поломан якорь…»).

Редкая запись: «Проснулась с мыслью о том, что такое поэзия, что такое поэт… И как это часто со мной бывает, открыв “Письма Флобера”, натолкнулась на ответ, который до какой-то степени удовлетворяет меня: поэтическая манера — особая манера воспринимать внешний мир, спец<иальный> орган, который просеивает материю и, не изменяя, преображает ее».

Сказанного достаточно, чтобы подвести итог: декларативно оставаясь в рамках символизма, М.-М. ушла в своей лирике далеко за его пределы (или продемонстрировала возможности новой жизни символизма) в эпоху, когда он уже перестал существовать в сознании новых поэтических поколений как живая система.

8

Вот что М.-М. думала о своих стихах: «Домашнее рукоделие. Нечто вроде той попугайной кофты, которую вышивала лишь для того, чтобы не сидеть бездвижно, как паралитик, чтобы занять часы. Как на эту попугайную кофту в области духа, смела я смотреть на детей моей души. И хуже: смотрела на них как на мертворожденных. Сегодня, после строго объективного просмотра, вдруг с сильно забившимся сердцем, поняла: они живые. И будут жить. Через какие-то сроки после того, как я уйду из видимого мира, они в нем появятся — не очень заметные, скромные, не в парадных одеждах. Кое-кто и вовсе безвкусно одетый. Но все имеющие право на жизнь и право голоса в ней. Живые.

Вот в этом шкафу Алешиной комнаты наряду с Есениным, с Ахматовой, с Балтрушайтисом и т. д. будет стоять книжка строк в 200–300. Ее будут читать и некоторые даже будут ее любить. Женщины. Или очень женственные мужчины. И те из них, кто любит загадку женских душ. Я далека от мысли, что “слух обо мне пройдет по всей Руси великой” в Пушкинском смысле. Но не удивилась бы, через 50 лет застав мою книжку на столе у таджички или удмуртки. У тех, может быть, очень немногих из них, с кем созвучны струны моей души. Я как будто слышу уже их отзвук, их ответ, их “да” тому, что жил-был на свете Мирович. И даже не это. Главное — встреча, посмертная встреча. Великое таинство братского общения» [232].

В книге, которую вы держите в руках, 15 тысяч, а не 200–300 строк. Надежда М.-М. на встречу с читателем сбылась.

Татьяна Нешумова

В настоящую книгу вошли избранные стихи В.Г. Малахиевой-Мирович. В основу положено составленное и переписанное О.А. Бессарабовой в 1934 г. собрание, авторизованное М.-М. Оно занимает 11 общих тетрадей, включающих в общей сложности около 4 тысяч стихотворений. Кроме того, учитывались стихи, записанные самой М.-М. в дневник, и немногие опубликованные тексты. Если в комментарии не приводится иной информации, источниками текстов являются списки О.А. Бессарабовой. Орфография и пунктуация (минимизированная у М-М. и в записях Бессарабовой) в основном приведены к современной норме, с сохранением некоторых особенностей авторского стиля.

Композиционно стихи распределены таким образом: 1. Ранние стихи (1883–1915). 2. Книга «Монастырское» и два прилегающих к ней более поздних стихотворения. 3. Стихотворения 1916–1930 гг. 4. Стихотворения из непечатных авторских книг (1915–1931) — выбраны из записанных в хронологической последовательности стихотворений, имеющих специальные пометы об их отнесенности к той или иной книге. 5. Поздние стихотворения 1931–1953 гг.

Ранние стихи (1883–1915)

«Задумчиво стою у райского порога…». Записано в дневнике 26 марта 1953 г.: «Вспомнилось сейчас гимназических лет стихотворение… Следовательно, этим строчкам около 70 лет от роду».

«Кончен день бесполезной тревоги…». В дневнике 10 июня 1952 г. с пометой: «65 лет назад, в гимназические годы написанное стихотворение». 21 апреля 1953 г. записана еще раз последняя строфа с изменением в предпоследней строке: «Солнце, солнце! Зачем ты всходило». В записи 12 июня 1949 г. вариант предпоследней строки: «Тщетно солнце святое всходило».

«Тихо плачут липы под дождем…». Записано в дневнике 29 июля 1949 г.: «У этих робких, бледных, маловыразительных строк <…> оказалось могущество перенести 80-летнюю старуху <…> в ту бархатно-чудную ночь».

«Как тихо. Оливы сплетают…». Список рукой О. Бессарабовой на отдельном листке, не попавшем в основное собрание. Оспедалетти — итальянский курорт на Ривьере. М.-М. оказалась там, будучи гувернанткой детей Даниила Григорьевича и Софьи Исааковны (сестры Л. Шестова) Балаховских.

«В серебре пушистом инея…». Дневниковая запись 22 февраля 1951 г.: «Больше чем полвека тому назад <…> Вспомнилось стихотворение моей киевской еще молодости про метель. В рождественском приложении журнала (название его забыла). Оно имело успех в среде моих “почитателей”. Помню, как один из поклонников <…> долго встречал меня строчкой из этого стихотворения “Как живется, Царица Ель”, а иногда и “Царица

Метель”». В записи О. Бессарабовой стихотворение короче на две строки.

Последние строфы здесь:

«Шевелится дождик под окном…». Имение Олешня (в дневнике М.-М. пишет: Алешня), приобретенное участником русско-турецкой войны, генералом Ф.Ф. Линдфорсом в Городенском уезде Черниговской губернии. «Линдфорсы, давно обрусевшие шведы, в крови которых жили и шотландцы — Латри, — и еще какие-то западноевропейцы и украинцы, были очень известной в те годы украинофильской семьей в Киеве. Семья состояла из четырех девушек, двух девочек и одного подростка-мальчика» (запись в дневнике М.-М. 9 сентября 1934 г., в которой даны развернутые портреты старших сестер Ольги Александровны и Зинаиды Александровны Линдфорс и их родных).

«Я люблю полусон…». Записано в дневнике «спустя 45 лет».

Осенью (I. «Тихо шиповник коралловый…», II. «Золотясь и пламенно краснея…».Опубликовано в петербургском журнале «Книжки недели» (1897. № 11. С. 63–64). Подпись: В.М. В собрании сочинений М.-М., переписанных О. Бессарабовой, дата и место первого стихотворения (очевидно, по памяти) даны ошибочно: «1902. Пены». Ср. дневниковую запись: «А некогда — было мне тогда около 30 лет — я именно руки свои пожалела до слез. Был тяжелый душевный кризис, мысли о самоубийстве как о единственном выходе. Я стояла на крыльце летней ночью (в Пенах Курской губернии), полуодетая, и думала о том, какие существуют способы покончить с жизнью: поезд, отрава, река. — И вдруг обратила внимание на свои руки. Молодые, стройные, в лунном свете мраморно-белые, они показались мне необыкновенно прекрасными. И до того стало жалко предавать их тлению, что хлынули слезы и на время унесли план самоубийства». Опубликованный вариант незначительно отличается пунктуацией и последним глаголом («оживить»).