Незаметно наступил вечер. Дыбенко, Рошаль и я, в целях объезда позиций и выяснения обстановки на соседнем участке, отправились в автомобиле в Красное Село. Шел проливной дождь, и верх нашего автомобиля был поднят. Со всех сторон нас окутывала густая, непроницаемая тьма. Мы проезжали пустынным трактом. Однако, несмотря на ливень, постепенно перешедший в мелкий осенний дождь, почти на каждой версте нас останавливали свои революционные патрули, внимательно просматривали документы.

В штабе Красного Села я встретил друзей: недавних тюремных сидельцев «Крестов» Сахарова и Сиверса, а также молодого измайловского офицера, с которым 27 октября я ездил в Гатчину, но попал в Царское Село.

Товарищи осветили нам военную обстановку на их участке фронта: в общем, все было спокойно, но положение признавалось ненадежным ввиду сомнительной стойкости находившихся на позициях войск. Выяснив их нужды и пообещав по возможности удовлетворить их, мы направились в обратный путь.

Стоявшие на постах матросы, красногвардейцы и солдаты Петроградского гарнизона часто останавливали наш автомобиль для выяснения личности пассажиров. Сразу бросалось в глаза, что организация сторожевого охранения и напряженная бдительность стоявших на посту часовых были безукоризненны.

По возвращении в Царское Село мы открыли оперативное совещание для обсуждения плана дальнейших действий. В процессе жарких прений оформились два совершенно определенных мнения. Группа, возглавлявшаяся товарищем Дзевалтовским, стояла против немедленного наступления, полагая, что первоначально необходимо произвести сосредоточение сил и путем разведки выяснить расположение и численный состав неприятеля.

Напротив, Рошаль и я категорически требовали немедленного наступления но горячим следам противника, считая, что главная задача заключается в том, чтобы не дать противнику оправиться и получить свежие резервы. По нашему наблюдению, сил у нас было достаточно и наши массы не только не были утомлены, но как раз наоборот в буквальном смысле этих слов, нетерпеливо рвались в бой. Большинство склонилось на нашу сторону и приняло решение о переходе с рассветом в решительное наступление но всему фронту. Совещание закончилось глубоко за полночь. До рассвета оставалось мало времени: всего несколько часов. Нужно было в экстренном порядке проводить в жизнь принятое решение о подготовке наступления.

Хороший обычай боевых приказов в ту пору еще не существовал. Распоряжения отдавались путем устных приказаний или записками, зачастую бегло набросанными карандашом. Наши кронштадтские батареи уже стояли на аванпостах Царского Села. Я готовился выехать к ним, чтобы с рассветом двинуться в поход. Но не успели еще разойтись участники военного совещания, как вдруг в нашу накуренную, до самого потолка заполненную дымом комнату поспешно вошли, почти вбежали двое молодых людей в военных шинелях. Один из них, вольноопределяющийся с выхоленным барским лицом, отрекомендовался каким-то князем с громкой фамилией. «Гатчина в руках Советский власти. Казаки сдались. Краснов арестован. Корейский бежал. В Гатчине находится Дыбенко», — короткими отрывистыми фразами, весь запыхавшийся от волнения, рапортовал титулованный вольноопределяющийся.

Кто он? Свой или чужой? Сочувствующий или испуганный интеллигент или скрытый белогвардеец? В тот момент это было неважно. Из груди многих присутствующих вырвался радостный вздох облегчения. Все были в каком-то праздничном настроении. На лицах было заметно нескрываемое ликование.

За отсутствием пристанища мы с Д. 3. Мануильским (И. Безработный) направились для ночлега в Александровский дворец. В просторных покоях дворца еще все дышало недавним присутствием семьи Николая Романова. Валялись визитные карточки высокопоставленных особ. Отрывной настольный календарь показывал давно прошедший день. Возможно, что со времени отъезда царской фамилии листки никем не отрывались. Мы легли спать, воспользовавшись диванами, предоставленными в наше распоряжение гостеприимно-услужливым комендантом дворца, назначенным Советской властью.

Утром 2 ноября, уже с комфортом, в вагоне железной дороги я возвратился в Питер.

В комнате военревкома застал К. С. Еремеева, И. И. Подвойского и др. Они спали прямо на стульях.

— Вот и хорошо, что вы пришли, — сказал, подымаясь, тов. Подвойский, — вам придется сегодня принять командование над отрядом моряков и ехать на поддержку московских товарищей. Там еще продолжаются бои и положение, знаете, неважно. Вот Константин Степанович тоже поедет вместе с вами, — после минутной паузы прибавил Николай Ильич.

В комнате С. И. Гусева встретил А. В. Луначарского, который имел встревоженный вид.

— Как я рад вас видеть в живых, Анатолий Васильевич! Ведь, знаете, на фронте ходили упорные слухи о вашей гибели, — обратился я к нему.

— Это пустяки, — с волнением ответил тов. Луначарский, — что значит жизнь отдельного человека, когда здесь культурные ценности погибают? В Москве разрушен снарядами храм Василия Блаженного. Это гораздо хуже [161]…

В его словах слышалась неподдельная горечь.

Вечером я вместе с Ильиным-Женевским был на Николаевском вокзале. Здесь уже находились Еремеев, доктор Вегер (отец), тов. Пригоровский и др. Кроме отряда моряков в Москву отправлялся один из квартировавших в Выборге полков под командой полковника Потапова. Это был 428 Лодейнопольский полк. Сводный отряд уже погрузился в вагоны, и весь эшелон стоял совершенно готовым к отправке у пассажирского дебаркадера; но еще не был подан паровоз.

Я прошел в вагон третьего класса, где помещался штаб отряда моряков, и сообщил гельсингфорсскому матросу-партийцу тов. Ховрину о моем назначении в качестве начальника отряда моряков. Он с полной готовностью передал мне бразды правления. Мы условились, что он будет комиссаром отряда. В ту пору должность военкома не имела никакой ясности. Тогда комиссар понимался просто как ближайший помощник начальника. Когда комиссар был приставлен к беспартийному спецу, он осуществлял не только политический контроль и, в случае разногласий, считал себя вправе вмешиваться в оперативные распоряжения командира. На почве неясных отношений здесь нередко возникали конфликты. Но комиссар при партийном начальнике был совершенно определенной величиной и в полной мере выполнял функции его непосредственного помощника.

Кроме Ховрина из наиболее видных моряков в отряде состояли: анархист Анатолий Железняков, получивший известность в связи с дачей Дурново и позднее благодаря его случайной роли в роспуске Учредительного собрания; кронштадтец, член нашей партии Алексей Баранов и матрос Берг.

Нужно сказать, что анархизм во флоте почти никакого влияния не имел, и даже те немногие моряки, которые называли себя анархистами, по крайней мере в лице своих лучших представителей, были анархистами только на словах, а на деле ничем не отличались от большевиков. На практике они самоотверженно, с оружием в руках отстаивали Советское правительство, и, например, славный, удивительно симпатичный тов. Железняков погиб геройской смертью на Южном фронте в борьбе за рабоче-крестьянскую власть. Анатолий Железняков еще до моего назначения занимал должность адъютанта отряда и после моего вступления в командование по-прежнему продолжал числиться в этом звании. Но фактически он был одним из равноправных членов руководящей группы нашего коллегиального штаба.

К ней присоединялись А. Ф. Ильин-Женевский и левый эсер, прапорщик Незнамов, вместе с которым в 1912 г. мне довелось сидеть в «предварилке»!

Посовещавшись с товарищами моряками по поводу организационных вопросов, я вышел на платформу. Паровоз еще не был прицеплен, и наш поезд выглядел как безголовая гусеница. Железнодорожная аристократия, сосредоточенная в Викжеле, изо всех сил тормозила отправку нашего отряда. Нам даже пришлось арестовать начальника движения и применить репрессивные угрозы по адресу других путейских администраторов. Вдруг ко мне подошел один незнакомый железнодорожник и, отрекомендовавшись машинистом (кажется, Машицким), заявил о своем беззаветном сочувствии пролетарскому делу и объяснил, что задержка с подачей паровоза является результатом саботажа железнодорожников, находящихся под влиянием соглашательского Викжеля. Преданный революции товарищ с готовностью предложил свои услуги машиниста. «Я берусь достать паровоз. Всю ночь спать не буду, а уж доставлю вас в Москву», — заявил он решительным тоном, в котором чувствовалась глубокая убежденность. Конечно, я стремительно ухватился за это ценное предложение, выводившее нас из состояния неопределенного и в высшей степени томительного ожидания.