Переходя к конкретным предложениям, ударники просят только одно: предоставить им свободный пропуск на фронт для борьбы с немцами. На словах я не противоречу. Напротив, я говорю, что им, вероятно, будет дана возможность вернуться в Ставку, куда, по их словам, они направлялись.

Тем временем, к нашей неописуемой радости, подходит матросский отряд. Обстановка резко меняется. Я немедленно даю морякам приказ о выгрузке из вагонов и затем, захватив с собой тов. Берга и еще одного моряка, отправляюсь вместе с делегатами ударников к их броневику. Недалеко от него нас окликает стоящий на часах ударник. Я с любопытством осматриваю поезд. Он состоит весь из классных вагонов. «Ого, хорошо живется ударникам», невольно напрашивается сравнение их эшелона с нашим, где только штаб занимает вагон третьего класса, а все остальные товарищи моряки помещаются в простых, лишенных комфорта теплушках.

Наконец мы поравнялись с боевыми вагонами. Это были роскошные, оборудованные по последнему слову техники, обшитые толстой броней гигантские «черепахи»; из их отверстий выглядывали жерла двух 3-дюймовых орудий и шестнадцати пулеметов австрийской системы. Посреди двух грозно возвышавшихся бронированных вагонов стойл зашитый в броню паровоз. Разумеется, открытое сражение в равных условиях с таким чудовшцем-левиафаном было нам не под силу. Он разнес бы в щепы наши кустарно вооруженные орудиями товарные вагоны-площадки. Возвращаюсь обратно к отряду, где меня с нетерпением ждут. Ударники не чинят никаких препятствий. Вообще, среди них чувствуется большая растерянность.

Ввиду перерезанных проводов связи со штабом, т. е. с товарищами Еремеевым и Вегером, у нас нет. Поэтому приходится самостоятельно обдумывать вопрос: что делать дальше? Разумеется, решающее значение имело то обстоятельство, что солдаты воинской части, расположенной в селе Куженкино, получив предупреждение о приближении ударного броневика, на протяжении нескольких верст сияли рельсы. Значит, вперед он проскочить но может, а сзади, непосредственно примыкая к его последнему вагону, стоят наши «броневые» площадки с наведенными на него дулами 75-мм пушек. По-видимому, это невыгодное положение прекрасно вооруженного белогвардейского броневика, очутившегося между двух огней, и привело в панику его личный состав. Матросы настаивают, что броневик ни в коем случае нельзя выпускать из рук. Я вполне с ними соглашаюсь. Упустить такую добычу и предоставить броневику возможность бесчинствовать в другом месте было бы непростительной ошибкой.

Тов. Берг вызывается идти на «дипломатические» переговоры. Я придаю ему еще двух ребят, и «мирная делегация» готова. Я напутствую Берга указаниями: его задача состоит в том, чтобы выступить перед солдатской командой броневика и вынудить ее к сдаче. В случае упорства ударников следует предъявить ультиматум, что если они не сложат оружия, то через полчаса мы открываем огонь, и броневик будет захвачен с бою.

«О, я им покажу. В таком случае придется пугнуть их террором», — весело басит Берг и от избытка боевого чувства засучивает правый рукав своего бушлата, обнажая сильную, жилистую руку. Мы смеемся и провожаем Берга, пока, наконец, его коренастая, приземистая фигура не пропадает в ночной темноте. Я возвращаюсь в вагон и от усталости вытягиваюсь во весь рост на деревянной скамье третьеклассного вагона, положив голову на колени одного из товарищей. Едва я успеваю погрузиться в глубокий сон, как вдруг пробуждаюсь от сильного стука. Оказывается, это Алексей Баранов от радости пустился в пляс. Только что вернувшийся Берг, взволнованно разглаживая усы, усталым, охрипшим голосом рассказывает, что белые приняли ультиматум и сдались.

Мы стремительно бросаемся к ударному броневику. Тотчас разоружаем всех офицеров и объявляем их арестованными. Затем, нагибаясь в дверях, мы входим внутрь бронированных куполов и назначаем свою прислугу к орудиям и пулеметам. Желающих много — каждому лестно работать на таком прекрасном броневике. Поражаемся совершенству его технического оборудования. Особенное любопытство привлекает локомотив, весь одетый в броню, словно рыцарь в средневековые латы. Выясняется, что командир бронепоезда и часть офицеров тотчас после решения солдат о добровольной сдаче трусливо бежали в лес. Они избрали плохую долю. Почти все бежавшие офицеры были переловлены солдатами Куженкинского гарнизона и расстреляны ими, тогда как все беспрекословно сдавшиеся на милость победителей были под конвоем отправлены в Питер, в распоряжение Военно-революционного комитета, и их жизнь была вне опасности. Составлявший команду бронепоезда ударный железнодорожный батальон насчитывал около 150 человек, из них 30 офицеров.

Уже светало, когда, присоединив к нашему поезду захваченный трофей, мы поехали назад в Бологое. На том полустанке, где расположился наш штаб, захватили товарищей Еремеева, Вегера и др. Они от души нас поздравляли, До Бологого я ехал в броневой коробке захваченного ударного поезда. Товарищи моряки производили учет винтовок, обнаруженных в огромном количестве. На этом же перегоне к нам в бронированный вагон вошла группа матросов нашего эшелона и преподнесла мне в подарок оружие — красивую шашку в серебряных ножнах, захваченную, как трофей, в купе бежавшего командира бронепоезда. Недавние подчиненные беглецов рассказали, что эту шашку он получил лично от Николая за то, что однажды, стреляя из орудия, сбил немецкий аэроплан.

В Бологом мы стояли недолго. Нужно было отправить пленных белогвардейцев в Питер и переменить паровозы для дальнейшей поездки в Москву. Прекрасно настроенные железнодорожники Бологого снова постарались нас не задержать. Для того чтобы лучше выспаться, я выбрал себе одну из теплушек, где топилась железная печка, и улегся вповалку с товарищами. В Вышнем Волочке я был разбужен: мне сообщили, что меня вызывает к телефону из Питера тов. Рязанов. Я прошел к железнодорожной телефонной будке. Громко, ясно и медленно выговаривая каждое слово, тов. Рязанов передал мне последние политические новости, касавшиеся московских событий. Он сообщил, что между советскими войсками и белой гвардией заключено соглашение, па оснований которого военные действия прекращаются и белая гвардия разоружается [162]. Было ясно, что Октябрьская революция восторжествовала не только в Питере, по и в Москве. Я чуть не крикнул «ура» в телефонную трубку. Оторвавшись от нее, я побежал в поезд, чтобы сообщить товарищам радостную весть. Все воодушевились, хотя еще было неясно: насколько прочно закреплена в Москве наша победа и в какой степени устранена перспектива возобновления дальнейших боев на московских улицах [163].

На станции Клин, уже поздно вечером, кто-то в военной шинели торжественно оповестил нас, что командующим войсками Московского округа назначен солдат Муралов [164]. Хотя никто из нас в то время его еще не знал, эта весть вызвала всеобщее ликование. Доверие внушало не имя Муралова, а его солдатское звание. Медленно подвигаясь вперед, только на рассвете мы достигли Москвы.

Едва наш поезд успел подойти к пассажирской платформе Николаевского вокзала, как мне доложили о происшедшем несчастном случае: один матрос, выйдя из вагона, пошел в город, но недалеко от вокзала, на мосту, вследствие неосторожного обращения, у него взорвалась ручная граната и он был разорван на куски. Мы были искренне огорчены этой первой случайной жертвой на улицах Москвы.

Москва имела мирный, спокойный вид. Только многочисленные кучки прохожих, горячо обсуждавших политические вопросы, выдавали необычность положения. Зал первого и второго классов был переполнен народом. Заняты были не только все столики, но даже в проходах и вдоль стен, прямо на полу, сидели и лежали многочисленные пассажиры. В буфете стулья имели свою очередь кандидатов, стремившихся тотчас занять освободившееся место. Я подсел к столику, за которым уже сидели Еремеев, Вегер, Потапов. Я потребовал себе чаю, и старорежимный официант проворно скрылся за прилавком, на котором мирно красовались огромные розовые окорока ветчины. Одним словом, по всему было видно — и жирные окорока это безмолвно подтверждали, — что нормальная жизнь вступает в свою колею. Только обилие пассажиров, вынужденных в ожидании своего отъезда ночевать на вокзале в ожидательной комнате и даже в буфете, служило красноречивым свидетельством долгого перерыва в движении поездов.