– Вон ты куда, парень… дерзкий, – молвил старик. И непонятно было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.

Ерема уставился на Иванку вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное.

– Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?

– Разбоем тать промышляет.

– Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?

– А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят – и всё молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть.

– Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать с голоду! У меня вон семь ртов, – закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.

– Не ершись, Сидорка, – строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. – Так богом заведено. Хмель в тебе бродит.

– Пущай речет, Демидка. Тошно! – вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин.

Мужики загалдели, затрясли бородами:

– Бог-то к боярам милостив!

– Задавили поборами! Ребятенки мрут!

– А владыке что? На погосте места всем хватит.

– Старцы владычные свирепствуют!

– В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.

– Гнать старцев с деревеньки!

– Гнать!

Мужики все шумели, размахивали руками, а Болотникову вдруг неожиданно подумалось:

«Нет, скитник Назарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик – не побоятся огиевить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Назарий. Не хочет!»

И от этих мыслей на душе посветлело.

Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.

Сидорка подошел к парням.

– Идем ко мне ночевать.

Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл.

Сидорка привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями.

– Добрые у тебя хоромы, – крутнув головой, проговорил Васюта.

– Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Михеем. Отец летось помер, а Ми-хейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Фимка с ним… А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла?

– Выходит, зятек к себе пустил? – с улыбкой спросил Васюта, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.

– Впустил покуда. А че двору пустовать? Да и не жаль ему избы. Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.

– А ежели владыка нового мужика посадит?

– Где его взять мужика-то? – с откровенным удивлением повернулся к Васюте Сидорка. – Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день – и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь. В Андреевке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!

Сидорка протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна-полне-шенька ребятишек – чумазых, оборванных. Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.

Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лйцом; на ней – старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.

В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду…

Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших.

– Присаживайтесь, – сказал Сидорка и кивнул хозяйке. – Собери вечерять.

Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину.

– Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, – молвил Сидорка.

– Ситник у бояр на столе, – усмехнулся Иванка. – Князь Андрей Телятевский собак курями кормил.

– А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, – хмуро изропил Сидорка и толкнул за плечо старика. – Подымайся, батя. Вечерять будем.

Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на за-шельцев.

– Никак, гости у нас, Сидорка?

– Гости, батя. Заночуют.

Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.

– Далече ли путь, ребятушки?

– На Дон, отец, – ответил Болотников.

– Далече… Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще.

– Скажешь, отец. На Дону – ни владык, ни бояр. Живут вольно, без обид.

– Ишь ты, – протянул старик. Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен.

– А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украйну сойдем?

– На кого? – переспросил Болотников и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле… Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива…

И это неведение смутило Болотникова.

– Не знаю, отец, – угрюмо признался он.

– Вот и я не знаю, – удрученно вздохнул старик.

Болотников глянул на Сидорку.

– Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.

Светя фонарем, Сидорка проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном.

– Сюды, бывает, Михейка с дочкой наезжает. По грибы али по малину. Вот и ноне жду… Скидай обувку, ребята.

Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.

– Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?

– Ничего, как-нибудь разживусь, – улыбнулся Болотников.

– Долго ждать, паря. Ha-ко вот прикинь мои.

Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.

– А сам без лаптей будешь?

– Э-ва, парень, – по-доброму рассмеялся Сидорка. – Деревня лаптями царя богаче. Бери знай!

– Ну спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, – обнял за плечи мужика Болотников.

Глава 9 ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА

По селу брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами. Шли с молитвами, заунывными песнями, с иконами святой Параскевы. Заходили в каждую избу – суровые, с каменными лицами; зорко, дотошно обшаривали дворы, амбары, подклеты.

Из избенки Карпушки Веденеева выволокли на улицу хозяйку. Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан. Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав мужичок.

– Не встревай, нечестивец! – грозно сверкнула черными очами бабья водилыцица – статная, грудастая, с плеткой в руке. – Женка у тебя презорница. Покарает ее господь.

На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой.

Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятни-ца ¹⁶⁵ и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой Пятницы. Ослушниц ждала расправа.