Незадолго до обеда крестьянин Семейка Назарьев выпряг своего тощего поджарого мерина, освободил его от сохи и вывел на межу.

Утирая рукавом домотканой рубахи пот с прыщеватого лица, Семейка жалостливо смотрел на свою захудалую лошаденку и, чуть не плача, сказал:

– Не тянет Савраска, вконец замаялся.

Подскочил приказчик. Вчера вечером встречал он в хоромах князя, а спозаранку уже бегал по загону.

– Ты чегой-то, Семейка, не при деле? Все на борозде, а ты на межу выбрался. Негоже эдак, сердешный.

Зная, что от приказчика теперь так просто не отделаться, мужик взмолился:

– Помилуй, Егорыч. Задохся конь. Того гляди ноги протянет. А мне еще свои три десятины поднимать. Что хошь делай – невмоготу.

– Мокеюшка, подними-ка мужика с землицы. Вижу, до княжьего дела нет у него радения, – приказал своему телохранителю приказчик.

Мокей шагнул к пахарю, поднял его за ворот рубахи на ноги, притянул к себе и страшно ударил Семейку по лицу. Страдник грохнулся наземь. Изо рта хлынула кровь, обагряя белую, взмокшую от пота рубаху.

– Глянь, что делает паук мирской, – побледнев, выдавил из себя Исай, пахавший загон неподалеку. – Так и насмерть зашибить недолго.

– Пойду заступлюсь, батя, – оторвался от лошади Иванка.

Мокей, широко расставив ноги в зеленых ичигах, склонился над Семейкой и стегал его кнутом.

Молодой Болотников подбежал к Мокею и оттолкнул его от поверженного пахаря.

Детина вознегодовал. Его глаза вспыхнули злым огнем; широко отвел руку назад, взмахнул кнутом. Но Иванка успел перехватить его руку.

Мужики ахнули. Могутный детина, как ни старался, но пересилить сына крестьянского не мог.

А Иванка все давил и давил на волосатую кисть, покуда кнут не выпал из пальцев Мокея.

– Зело силен сей молодец. Кто таков?

Иванка повернулся и обмер: перед ним стоял сам князь – Андрей Андреевич Телятевский в легком малиновом кафтане.

Пахарь ответил с поклоном:

– Иванка Болотников, сын Исаев. Мокей неправедно Семейку забижает, князь.

Калистрат Егорыч повалился перед князем на колени и пояснил:

– Мокешка мужика маленько учил. Не хочет загон твой пахать, батюшка князь.

Семейка Назарьев с трудом поднялся с земли и, сплевывая кровь, проговорил:

– Второй день твою зеМлю пашу, государь. Завсегда на барщину хожу справно, а седни беда приключилась. Лошаденка захудалая, соху не тянет.

– Верно мужик сказывает, батюшка князь. Коль передышки не дать – падет Савраска, – вступился за Семейку Исай Болотников.

Телятевский молча взирал на хмурую толпу мужиков, на вспаханное поле, а затем, пронзив взглядом приказ-чикова стража, вдруг порешил:

– Без коня мне мужик не угоден. Кой прок от безлошадного. Вижу – конь заморен, пускай отдохнет. По-што, Егорыч, крестьянина увечишь?.. А ну-ка, Семейка, подь сюда.

Селянин шагнул к князю, опустил кудлатую голову.

– А ты подними глаза, мужичок. Возьми кнут да ответь тем же Мокею.

Семейка недоуменно глянул на князя.

– Бей, говорю, кнутом обидчика. Выполняй мой княжий приказ.

Назарьев замялся, но кнут взял и шагнул к Мокею, застывшему с открытым ]ртом.

– Воля твоя, государь. Сполню как сказано. Примай, Мокейка!

Свистнул в воздухе кнут и с силой опустился на дородную спину телохранителя.

– За что-о-о! – взревел Мокей, стараясь увернуться от ударов.

А страдник вошел в раж, хлестал да хлестал, вымещая на Мокее годами накопленную злобу.

Наконец Мокей не выдержал и пустился наутек, обронив на поле войлочный колпак.

Князь Телятевский смеялся, а Василий Федорович переминался с ноги на ногу и, не понимая поступка князя, раздумывал: «За столом о людишках одно сказывает, а в народе другую песню поет. Чудит князюшка».

Калистрат Егорович так и стоял на коленях, подобострастно взирал на господина и тоненько хихикал.

– А тебе зубы скалить нечего. Задним умом стал крепок. Коней губить впредь не велю, – оборвав смех, строго произнес Телятевский.

Приказчик разом присмирел и виновато развел руками:

– Прости, батюшка. Я чаял борзей ниву вспахать, а оно вона как…

Телятевский, не слушая Калистрата, повернулся к Болотниковым.

– Крепкое чадо вырастил, Исай. После страды в дружину твоего сына заберу.

– Пахарь он, батюшка князь, не воитель, – произнес Исай.

– О том мне решать, – отрезал князь и пошел вдоль загона.

Когда уходили с поля, Василий Федорович ворчливо осуждал князя:

– Чего же ты, Андрей Андреевич, мужика привечаешь. Гляди, своевольничать станут, с нивы побегут. Вот тебе и «бороду стричь».

– Не сбегут, князь. Я их цепко держу. Где кнутом, а где и медком. Одной плетью из мужика добра не выжмешь. А выжимать мне нонче много надо. Надумал я, князь, запашку свою удвоить. Потрясу мужичков, кои по порядным да кабальным грамоткам задолжали. Денег не дадут – землю на себя запишу. Зерно теперь в большой цене. За морем да и в Москве купчишки нарасхват хлебушек забирают.

– Однако, хитер ты, князюшка. А я вот все по старинке живу – хозяйствую, с купчишками не знаюсь. Непристойно родовитым людям по торгам шататься. А где же наша честь княжья?

– Не в бороде честь, борода и у козла есть, – шутливо отозвался Телятевский, а затем уж раздумчиво, серьезно добавил: – Ныне новые времена приходят, князь. Русь торговая, аршинная. И в ней вся сила вскоре станется.

– Ох, не понять мне тебя, Андрей Андреич, – вздохнул Масальский.

В тереме Василий Федорович начал собираться в свою вотчину.

– Погостил бы еще, князь. На охоту сходим. В моих лесах зело всякого зверя водится.

– Прости, Андрей Андреич, дела ждут. Мужики бунтуют, не ведаю, засеют ли мою землицу нонче. На обратном пути заеду.

– Ну, с богом, князь.

Глава 9 В КНЯЖЬЕМ ТЕРЕМЕ

К вечеру досеяли мужики второй княжий загон. Исай пошел поглядеть свое поле, а Иванка взвалил соху на телегу, запряг лошадь и пошагал рядом с Гнедком в деревню. По дороге догнал незнакомого захудалого старика в рваной сермяге, с котомкой за плечами и суковатой палкой.

– Садись, отец, подвезу, – предложил прохожему молодой пахарь.

– Сам коня бережешь, а меня усаживаешь. Спасибо, чадо. Село рядом, топерь дойду.

– Да ты садись, отец. Ишь ноги еле волочишь.

– Спасет тя Христос, – вымолвил Пахом, взбираясь на телегу. Старик зорко вгляделся в парня и вдруг всплеснул руками. – Мать честная! Ей-богу, Болотников! Вылитый отец, поди, Исаев сын будешь?

– Глаза у тебя зрячие, дед. Угадал. А я вот тебя не примечал в нашем селе.

– Все обскажу. Дозволь токмо на батюшку твоего взглянуть… Ну и детинушка же у Исая вымахал. Как звать-то, молодец?

– Отец еще в поле. Скоро придет в избу, там и свидишься. А меня Иванкой кличут.

Перед крайней избой села Пахом кряхтя сошел с телеги и встал на колени, обратившись лицом к храму Ильи Пророка. По его щеке скользнула в рыжую бороду слеза.

– Привел, осподи, на родную землю ступить. Почитай, два года шел до отчего края. Прими, мати земля, раба божия.

Помолившись, Пахом поднялся и неторопливо зашагал вдоль улицы, останавливаясь возле каждой избы и жадно выспрашивая у Иванки о крестьянах.

Возле церковной ограды прохожий сказал:

– Я покуда на отцову могилку наведаюсь. Двадцать годков батюшка меня в земле ждал.

– Изба наша вторая от взгорья, – пояснил Иванка.

Во дворе он распряг лошадь, накрыл ее попоной и

повел к озеру.

Допоздна горела лучина в избе Болотниковых. Исай хоть и устал на ниве, но был рад встрече. Когда-то с Пахо-мом были они закадычными друзьями, делились горем и радостью, вместе пахали пашню, сеяли и убирали хлеб на своих пяти десятинах.

Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне, удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.

– А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли. Дозволь, Исай, на ночлег остаться.

Болотников глянул на Прасковыо, на сына и порешил: