– Не заробел уйти?

– А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!

– Верно, друже. Легче со зверем повстречаться… А теперь куда?

– Покуда в Ростов, Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?

– Далече, друже… Где ж дорога твоя? Тут самое раз-глушье.

– Никак, заплутали, Иванка.

Лес стоял сплошной стеной – дремучий, дикий.

– Забрели, однако, – присвистнул Иванка.

– А, может, напрямик? – предложил Васюта.

– Нет, друже. Давай-ка примем вправо.

Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.

– Сгинь, нечистый!

Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.

– Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.

– Были мы тут, – кивнул Иванка.

– Леший нас крутит, лесовик, – понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котому и принялся разматывать кушак с зипуна.

– Ты чего, друже?

– Как чего? Аль не знаешь, – перешел на шепот Васюта, скидывая зипун. – Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.

Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном.- Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:

– Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!

Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: «В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик».

– А теперь пошли с богом, – молвил Васюта.

Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.

– Передохнем малость, – утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.

– Передохнем, – согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.

Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.

– Кабы не совершил обряд – сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.

Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.

– Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.

Спустился в буерак, с головой утонув, в духовитом

ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул:

– Горишь ты, паря. Худо тебе.

– Пройдет. Вот бы водицы испить.

– Ты лежи, а я найду водицы.

– Вместе пойдем.

Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:

«Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма ²добредем, да и Ростов будет недалече».

После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.

– Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, – высказал Иванка.

– Авось, пройдем, – махнул рукой Васюта. – Кажись, вправо посуше.

Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.

– Не шевелись! – крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Ва-сюте.

– Держи крепче!

Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.

Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.

– Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.

Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:

– Вспять пойдем, друже.

– Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.

– Округ угора попытаем.

Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.

– Никак и угор потеряем. Далече убрели, – озираясь, забеспокоился Васюта.

– Выйдем, – упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. – Айда на брусничник.

Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.

– Стой, чада! Впереди – погибель, – вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.

Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.

– Водяной! – обмер Васюта. – Сгинь, сгинь, окаянный! – срывая нательный крест, попятился.

– Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.

– Кто ты? – осевшим голосом спросил Иванка.

– Христов человек, пустынник Назарий… А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?

Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.

– Знать, сам бог тебя послал, старче, – высказал Иванка.

– Воистину бог, – молвил отшельник.

Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.

– Ступайте за мной, чада.

У старца – переметная сума с пучками трав, на ногах- лапти-шелюжники ¹⁵⁷ . Повел парней вперед, в самое непролазное болото.

– Да куда же ты, дед! – воскликнул Васюта. – Там же сплошь трясина. Не пойду!

– Не дури! – осерчал старец. – Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь – не ходи. Проглотит тебя ходун.

– Не гневайся, старче. За тобой пойдем, – проговорил Иванка.

– Ступайте за мной вослед, – молвил отшельник и больше не оглянулся.

Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла топкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой териавой. Ступи мимо – и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-воз-врата.

Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.

– Здесь моя обитель, – сказал отшельник.

Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.

Болот!шков устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось – и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно ог-рудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.

Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.

– Выпей, отрок.

Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:

– Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.

Обернулся к Васюте.

– Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.

В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке – малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу – темный закоптелый лик Богоматери, у порога – лохань и кадка с водой.

– Помолимся, чадо, – сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.