– Вас не приметили?

– Не, батько. Погони не было.

– Таем можно подойти?

– Нет, батько, – ертаульный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. – До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале – как на ладони: ни холмов, ни овражков.

– От курганов версты две?

– Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

– Поскачем, батько, – поторопил Нагиба.

– Погодь, друже. Стрелец – воин отменный, бьется крепко.

– Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? – уставился на атамана Мирон Нагиба.

– Воевать – не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

– Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

– Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

– Здорово, служилые!

– Кому здорово, а те башку с плеч, – огрызнулись стрельцы.

– Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, – еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

– А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

– Вязать станете аль так поведете?

– И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

– С чем пожаловал, гультяй?

– В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

– Чего ж невмоготу-то?

– Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

– Не статочное, гультяй, – согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежне му недоверчиво. – Чего ж сам-то в гультяй подался?

– По глупости, отец-воевода, – простодушно моргая глазами, отвечал Секира. – Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

– На Москве, речешь? – пытливо переспросил голова. – Это в кой же слободе?

– А на Лубянке, батюшка.

– Ну-ну, ведаю такую, – кивнул голова.

– Глуподурый был, – продолжал Секира. – Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся – и ни в какую! Не пойду в служилые – и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: «Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается».

– Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

– Как где? В храме, батюшка.

– Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней,- хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

– Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

– Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

– Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи… А кто Стрелецким цриказом о ту пору ведал?

– Кто? – Секира малость призадумался. – Дай бог памяти… Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.

– Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Луке-рью-комарницу, – голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:

– А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?

– Никак нет, отец-воевода. В лазоревом ²⁰³ .

– Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, – голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.

– О какой вести хотел молвить?

– Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.

– Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.

– Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.

– Да ну! – встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. – Не вижу что-то.

– В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.

– А не лукавишь? – голова искоса глянул на Секиру. – Башку смахну, коль врешь.

– Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охота.

Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.

– Что порешишь, Кузьма Андреич? – спросил один из них.

Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй – человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки – в сабли! «Донцы в полон не сдаются!» И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!

На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:

– Стоять вам на У крайне крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья – ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, – полонить и казнить смертью.

Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украйну прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году ¹, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: «Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит». Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.

На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже – с воровскими казаками воюй. Биться же с ними – не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!

Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:

– От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.

– Велико ли войско? – первым делом спросил Смолянинов.

– Не шибко велико, с полтыщи.

– Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.

– Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гу-лебщиков пущать на Волгу.