Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:

– А ну, православные, кому лаптей не жаль?

Как всегда, мужики молча выжидали.

Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:

– Садись, ребятушки, на межу лапти казать!

Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.

– Сымай лапотки, Афоня.

– Энто чево жа? – изумился бобыль.

– Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.

– Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? – огорчился Шмоток.

– Сымай, сымай. Неча! – потребовал Акимыч.

– Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди, – взмолился Афоня.

Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не попрешь.

– Экая тебе честь выпала, Афоня, – подтрунивали над бобылем мужики.

Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:

– Раздели, окаянные. Креста на вас нет.

Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.

Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:

– Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.

Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.

– Чую, неспроста Калистрат мир собрал, – негромко сказал Исай.

И селянин не ошибся. Приказчик изрек княжий наказ:

– Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться – в пару дней сев кончите, сердешные.

Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от пота рубаху и проговорил:

– Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне вытянули. Лошаденки извелись, того гляди околеют. Теперь свои десятины не знаем как вспахать.

– Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное. Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.

– Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям овса задать надо да неделю кормить их вволю.

Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики озлобились, очерствели на княжьей ниве.

– Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней – и вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица святая отойдет. Ходи веселей, сердешные.

– Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы подвело. Завтра на княжье изделье не пойдем. Свой клин сеять надо. Эдак от всех мужиков я говорю, – веско произнес Исай.

– Истинную правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья пахота, – поддержал Болотникова Семейка Назарьев.

Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на приказчика.

– Вконец замучились на господском поле!

– Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!

– Своя землица заждалась. Вон как солнышко греет.

– Так что передай князю – завтра свои десятины пахать зачнем, – твердо высказал приказчику Исай.

Калистрат кивнул Мокею и пятидесятнику.

– Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! – приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. – Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.

На Исая надвинулись княжьи люди, но Иванка оттолкнул их от отца.

– Не трогайте старика. Он вам худа не делал.

– И этого звереныша взять! – визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.

Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок, тот плюхнулся возле телеги, стукнувшись головой о спицы колеса.

– Не дерзи, Иванка, сгинешь, – предупредил сына Исай.

Однако Иванка не послушал. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.

Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили веревками.

– А ну геть, мужики! – взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к изгороди у крайней избы и выдернул кол!

– Верна-а! Неча терпеть! – разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.

Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:

– Осади назад! Палить начну!

Но взбунтовавшихся крестьян было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.

«Вот и конец тебе, Пахомка», – злорадно пронеслось в голове Мамона.

Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.

Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.

Дружинники схватили Пахома, Семейку Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.

Глава 5 В ЗАСТЕНКЕ

Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками ²⁹ . Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло плюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь – хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но короткая цепь и железа ³⁰ давят.

Застенок – в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки с винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом темницу.

Шаги – гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова ехидным взглядом и приставил факел к стене.

– Не зябко на камушках?

Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.

– Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.

Мокей ударил Болотникова кнутом.

– Примай гостинчик, Ивашка!

Болотников стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.

– Молчишь? Ну, получай еще!

Жжих, жжих!

Свистит кнут – раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.

Погас факел. Вдоволь поиздевавшись, усталый Мокей зло прохрипел:

– Теперь будешь знать, как гиль ³¹ среди мужиков заводить.

На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.

«Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час», – негодовал Болотников.