«Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку», – усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.

– Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.

Голос Потылицына был елейно мягок.

– Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.

Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.

– Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.

Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.

– Ну, а теперь сказывай, милок.

– Стрелец я, Федьки не ведаю, – стоял на своем Пятунка.

Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.

– Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!

Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:

– Сдохнет, кой прок.

Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.

– Кропи казака, Адоня.

Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.

– Лей, Адоня! Лей! – закричал сотник.

Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.

Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.

– Жги его! Увечь! Ломай ребра! – наливаясь кровью, бешено заорал сотник.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.

Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:

– Стрелец я! Стрелец, душегубы!

А в потухающем сознании проносилось:

«Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель».

Слабея, выдавил:

– Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!

Потылицын толкнул палача к горну.

– Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, в затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.

Пятунка, донской казак из Раздорной станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.

– Пропущай, служилые!

Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:

– Больно прыткий… Рожа у тебя разбойная.

– Сам разбойник, – пообиделся купец. – Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!

Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:

– Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать… Издалече ли притащился?

– Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.

Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.

– Так бы и говорил. А подорожную имеешь?

– При мне, служилые.

Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.

– Проезжай, торгуй с богом.

Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.

– Из Рязани пожаловал? Так-так… А что везешь? – пытливо вопросил сотник.

– Да всего помаленьку, – уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.

– И воеводу нашего ведаешь?

– Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, – с гординкой произнес купец.

– А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.

– Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому ш-роду-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.

– Старика? – еще более сузив глаза, протянул сотник. – Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.

– Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.

– Моих лет? – Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.

– Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?

Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.

– Волосом рыжеват, плешив, борода клином…

Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с

лавки и пнул ногой дверь в пристенок.

– Степка! Кличь ко мне десяцких!

Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.

– В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!

Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.

– Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозного в стольниках ходил… Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.

– Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?

Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.

– Экое злодейство… Четвертовать надлежит лиходея.

– В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, – злорадно молвил сотник.

Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.

– Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, – сказал «собин-ным людям» Потылицын.

– Ас дружками Федькиными как? – вопросил один из десяцких.

– И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.

Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что воз-вернется он в крепость самим воеводой.

А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:

– Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка… Служилые бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий. Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет, батюшка…

«Кабы один ропот, – огневанно думал Федька. – Тут и вовсе худое замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то беда!»

Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть. Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди. Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и. кони…

А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:

– Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи и копья не из чего ладить. Недовольст-вуют. Надо бы за железом людишек снарядить.

Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.

– Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.

– Что ему?

– Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.

– Впусти.

Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане, низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.

– Выйди-ка, Назар Еремыч, – приказал тому Федька.

Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо шагнул к Берсеню.

– Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.

При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же, поди, и грамоту царю отписал.