Татьяна Львовна узнала в героях пьесы общих знакомых. В Аркадиной ей почудилось что-то от Яворской, в Маше от Вари Эберле, подруги Лики. А в истории увлечения Тригорина юной Ниной Заречной, его охлаждения, рождения у Нины ребенка — что-то от романа Мизиновой и Потапенко. Суворин, видимо, тоже говорил о сходстве Тригорина и Потапенко.
В связи с «Чайкой» возникла та же ситуация, что и с «Попрыгуньей». Правда, на этот раз не последовало выяснения отношений между автором и «узнавшими» себя якобы прототипами героев. Щепкина не упомянула Мизинову среди присутствовавших на чтении. Неизвестно, отдал ли Суворин пьесу Потапенко, о чем просил Чехов. Но известно, что в эти декабрьские дни 1895 года «Чайку» прочел Вл. И. Немирович. Высказывавший когда-то претензии к «Иванову» («черновик для превосходной пьесы»), к «Лешему» («неясная фабула»), Немирович и к «Чайке» отнесся как «мэтр», «профессионально». Он вспоминал впоследствии, что затеял долгий разговор, оказавшийся монологом:
«Не могу объяснить, почему так врезалась мне в память его фигура, когда я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом перед рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда заложив руки в карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не проронив ни одного слова. Не было ни малейшего сомнения, что он слушал меня с чрезвычайным вниманием, а в то же время как будто так же внимательно следил за чем-то, происходившим в садике перед окнами моей квартиры; иногда даже всматривался ближе к стеклу и чуть поворачивал голову. Было ли это от желания облегчить мне высказываться свободно, не стеснять меня встречными взглядами, или, наоборот, это было сохранение собственного самолюбия?»
В этой мизансцене схвачена суть встречи двух очень разных людей и драматургов. Один, как «учитель», сидел за столом.
Создатель пьес «Шиповник», «Счастливец», «Последняя воля», «Новое дело», «Золото», с успехом шедших на сцене императорских театров. С 1891 года член Театрально-литературного комитета, решавшего судьбу пьес. Известный театральный критик, педагог, деятель. Автор романов, повестей. Он рассуждал спокойно и действительно со знанием дела о сценичности, о фабуле, о «правилах».
Судя по предыдущим газетным откликам и по устным отзывам, Немирович ценил Чехова как прозаика. В 1892 году в рецензии на повесть «Дуэль» именно он проницательно заметил о критиках Чехова: «И — помяните мое слово — они так же проглядят его лучшую вещь, как проглядели зарождение его успеха и спохватились только тогда, когда он и без критики пробил себе дорогу к сердцам читателей. Если бы Чехов слушался своих рецензентов, то ему следовало бы в продолжение десяти лет не показывать свету ничего из написанного, а потом сразу поразить всех чем-нибудь вроде „Мертвых душ“». В 1894 году, откликаясь на рассказ «Бабье царство», он сулил автору «славу Мопассана».
Если Чехов говорил о возрастании дарования Немировича, то Немирович отмечал «поступательные шаги в росте писательской личности» Чехова. Словно для одного было первостепенно усилие вверх, для другого — постепенное, неуклонное движение. В эти годы популярность Немировича сравнима с успехом у публики Боборыкина и Потапенко — столь же многопишущих, столь же быстро схватывавших «злобу дня». Итак, Немирович в течение получаса последовательно, без сомнения в дружеском тоне, разбирал достоинства и недостатки «Чайки»: «Но очень вероятно, что я давал ему много советов по части архитектоники пьесы, сценической формы. Я считался знатоком сцены и, вероятно, искренне делился с ним испробованными мною сценическими приемами. Вряд ли они были нужны ему».
Да, Чехов как раньше не послушался тех, кто советовал ему писать роман, так и теперь шел «против правил». «Ученик» был упрям, очередной «урок» оказался втуне. Раздраженный, усталый после бессонных ночей, Чехов уехал в Мелихово. Ни словом не обмолвился об «учителях» и «судьях». Однако чтение не прошло для всех бесследно. Случайно или нет, но после этого завершилось навсегда «плавание» распавшейся «эскадры». Прервалось близкое знакомство с Яворской и Коршем. Стали постепенно сходить на нет приятельские отношения с Щепкиной-Куперник. «Луврские сирены» утеряли свою эфемерную власть над «Авеланом».
В Мелихове Чехов завершал работу над рассказом «Дом с мезонином». Будто писал эпитафию «дворянским гнездам», поэтическую элегию, на первый взгляд навеянную воспоминаниями о Бабкине, Сумах, Богимове, о Линтваревых и Смагиных. О барских домах со старыми амосовскими печами, красивых липовых аллеях, выродившихся фруктовых садах, где даже иволга, «должно быть, тоже старушка». И о том мире, что за пределами этих садов, парков, барских домов. О русской деревне, где миллионы людей несколько веков жили и живут, по словам рассказчика, «хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх», не имея времени «подумать о душе, о Боге».
Казалось, в этой страшной фреске, «нарисованной» рассказчиком, художником по профессии, не красками, а словами, сгустились деревенские впечатления Чехова после переезда в Мелихово. Всё увиденное, понятое во время приема больных, разъездов по уезду в холерные годы, услышанное от коллег, земских врачей П. И. Куркина, И. Г. Витте, П. И. Яковенко.
На одном берегу широкого пруда — усадьба, крокет, лаун-теннис, зеленый сад, сияющий от солнца и кажущийся счастливым. Все «так мило одеты и веселы». По вечерам комнаты в белом доме с террасой и мезонином освещены лампами с покойным зеленым светом.
На другом берегу — избы, кабаки, а спокойного света только что на кресте колокольни, когда его освещает заходящее солнце.
В записных книжках Чехова среди записей к «Чайке» и «Дому с мезонином» уже появились записи к повести «Мужики», где эти два «берега» на минуту сблизятся. Это эпизод в церкви: «Когда читали Евангелие, народ вдруг задвигался, давая дорогу помещичьей семье; вошли две девушки в белых платьях, в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу: она с первого взгляда решила, что это — порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если б она не посторонилась».
Избы мелиховских крестьян были не на другом берегу озера, реки или огромного пруда. Но рядом, под боком. В деревне в эти годы имелись две мелочные лавки с торговлей в розницу всяческим мелким товаром; две чайные лавки и винная лавка с продажей спиртного. Мелиховское население — 46 семей, 218 человек, 90 мужчин, 128 женщин.
По данным земского статистика Куркина, товарища Чехова по земской работе, в Московской губернии за 1883–1897 годы 366 692 ребенка скончались на первом году жизни. На пять с половиной тысяч населенных пунктов (сел, деревень) в губернии приходилось шесть земских лечебных заведений, в среднем по 30 кроватей в каждом. А на одного участкового врача — свыше шестнадцати тысяч пациентов. Были еще немногочисленные фабрично-заводские, частные и благотворительные больницы. Положение с народным образованием было не лучше. Помимо немногочисленных церковно-приходских и воскресных школ, а также школ грамоты действовали земские училища. В них в основном обучались крестьянские дети. Школ недоставало. На всю Бавыкинскую волость, к которой относилось Мелихово, приходилось всего шесть училищ. Они вбирали детей из сел и деревень, иногда отстоящих от школы на несколько верст. Преодолеть этот путь пешком в осенне-весеннее бездорожье, в зимнюю стужу и темноту детям оказывалось не под силу.
Только в 1894 году в Московской губернии открылись первые народные библиотеки. Одна из них — в Серпуховском уезде. Бравурное утверждение Суворина в одном из его газетных «писем», что в России «просвещение растет и будет расти», что «остановить его уже нельзя, а двинуть более быстрыми шагами вперед есть полная возможность», отвечало, видимо, публицистическим интересам главы «Нового времени». Но не соответствовало действительности. Уездное земство тратило на каждую из народных библиотек ничтожную сумму. Закупали сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева. Пользовались ими крестьяне, но немногие — ни времени, ни сил на чтение тяжкий крестьянский труд не оставлял.