В последние дни мы не говорили ни о прошлом, ни о будущем, ни о наших чувствах: Льюис находился рядом, и я — подле него, этого было достаточно. А так как мы ничего не просили, нам ни в чем не было отказа: мы могли бы считать себя щедро вознагражденными. Возможно, так оно и было. В ночь моего отъезда я сказала:

— Льюис, я не знаю, перестану ли я вас любить, но знаю одно: вы останетесь в моем сердце на всю жизнь.

Он прижал меня к себе:

— А вы в моем — на всю жизнь.

Увидимся ли мы когда-нибудь? Я не хотела больше спрашивать себя об этом. Льюис проводил меня в аэропорт, он простился со мной у входа, наспех поцеловав, и я осталась в одиночестве. Перед самой посадкой в самолет служащий вручил мне картонную коробку, в которой под покровом шелковистой бумаги лежала огромная орхидея. Когда я прилетела в Париж, она еще не завяла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пчела жужжала над пепельницей. Анри поднял голову и вдохнул сладкий запах флоксов. Рука его снова заскользила по бумаге, он кончил переписывать отредактированную страницу. Он любил эти утренние часы под сенью липы. Возможно, потому, что не занимался больше ничем другим, только писал: книга снова казалась ему чем-то важным. К тому же он был доволен тем, что Дюбрею понравился его роман; эта новелла тоже наверняка ему понравится. У Анри создавалось впечатление, что на сей раз он сделал именно то, что собирался: приятно быть довольным собой. В окне между двумя голубыми створками появилась голова Надин:

— Какой у тебя прилежный вид! Ты похож на школьника, выполняющего свои летние задания.

Анри улыбнулся; он испытывал счастливое ощущение чистой совести школьника.

— Мария проснулась? — спросил он.

— Да, мы спускаемся, — ответила Надин.

Он собрал бумаги. Полдень. Пора ехать, если он хочет избежать встречи с Шарлье и Мерико. Они снова станут убеждать Дюбрея насчет еженедельника, и Анри устал повторять: «Я не хочу в этом участвовать».

— Вот и мы! — сказала Надин.

В одной руке она несла сумку с продуктами, а в другой — устройство, которым очень гордилась: что-то среднее между чемоданом и колыбелью. Анри схватил его.

— Осторожно! Не тряси ее! — сказала Надин.

Анри улыбнулся Марии; он все еще не мог надивиться тому, что извлек из небытия новоиспеченную девочку, маленькую девочку с голубыми глазами и темными волосами, его девочку. Она доверчиво смотрела в пространство, пока он устраивал ее в глубине машины.

— Поехали скорее! — сказал он.

Надин села за руль; она обожала водить машину.

— Сначала я заеду на вокзал купить газеты.

— Как хочешь.

— Конечно хочу. Тем более что сегодня четверг.

В четверг выходили «Анклюм» и «Эспуар-магазин», которая слилась с «Бо жур». Надин не желала упустить такой прекрасный случай повозмущаться.

Они купили кучу газет и направились к лесу. Надин не разговаривала за рулем, она была очень прилежна. Анри дружелюбно взглянул на ее упрямый профиль. Он находил ее трогательной, когда она на чем-то сосредоточивалась с такой серьезной увлеченностью. Именно это умилило его, когда он снова стал встречаться с ней, — ее необузданная добрая воля. «Знаешь, я изменилась», — сказала она ему в первый день. Не так уж сильно она изменилась, однако поняла: что-то у нее не ладится, и решила измениться к лучшему, Анри хотел помочь ей. Он подумал, что если сделает Надин счастливой, то избавит ее от той смутной озлобленности, которая отравляла ей жизнь; раз уж ей так хотелось, чтобы он женился на ней, Анри решил жениться: он достаточно был привязан к ней, чтобы попытать счастья. Странная девушка! Надин всегда хотелось с бою взять то, что ей и так согласны были дать. Анри не сомневался, что она подстроила свою беременность, сплутовав с датами, чтобы навязать ему свою волю; а после этого, разумеется, убедила себя, что, поставив Анри перед свершившимся фактом, лишь помогла ему осознать его истинные желания. Он в недоумении взглянул на нее. Надин отличало неисчерпаемое вероломство, но и большая проницательность; в глубине души она наверняка сомневалась в том, что он действовал по доброй воле; в значительной степени именно поэтому ему не удалось сделать ее счастливой: она говорила себе, что он не любит ее по-настоящему, и сердилась на него за это. «Может, лучше было бы объяснить ей, что я всегда ощущал себя свободным, потому что не обманывался», — подумал Анри. Однако Надин почувствует себя страшно униженной, если узнает, что ее разоблачили; она будет убеждена, что Анри презирает ее и женился из жалости. Ничто не могло причинить ей большую боль; она не любила и когда ее осуждали, и когда осыпали слишком щедрыми подарками. Нет, если сказать ей правду, это ничему не поможет.

Надин остановила машину на берегу пруда.

— Это действительно хороший уголок: в будни здесь никогда никого не бывает.

— В воде будет еще лучше, — сказал Анри.

Она проверила, удобно ли устроена Мария, и они разделись; под полотняным платьем на Надин было очень тесное зеленое бикини. Ноги ее стали не такими тяжелыми, как раньше, а груди остались по-прежнему юными.

— Ты отменная красотка! — весело сказал он.

— О! Ты тоже еще ничего, — со смехом отвечала она.

Они побежали к пруду. Надин плыла на животе и величаво держала голову прямо над водой, казалось, она несла ее на подносе. Ему очень нравилось ее лицо. «Я привязан к ней, — подумал он. — Даже очень привязан: так, может, это и есть любовь?» Однако что-то настораживало его в Надин: ее недоверие, ее обиды, злая воля, враждебное одиночество, в котором она упрямо замыкалась. Но, возможно, если бы он больше любил ее, она стала бы более открытой, более радостной, более милой. Словом, настоящий порочный круг. Ни любви, ни доверию не прикажешь. Ни один из них не мог начать первым.

Они долго плавали, потом легли на солнце. Надин достала из сумки пакет с бутербродами. Анри взял один.

— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — я думал о том, что ты рассказала мне вчера о Сезенаке. Не могу с этим смириться. Речь действительно идет о Сезенаке, Венсан в этом уверен?

— Абсолютно уверен, — ответила Надин. — Венсан потратил год, но в конце концов разыскал людей и заставил их говорить. Сезенак осуществлял переход через границу и выдал немцам тьму евреев, это точно он.

— Но зачем? — удивился Анри.

Ему слышался восторженный голос Шанселя: «Я привел к тебе лучшего своего товарища». Он снова видел красивое лицо, суровое и ясное, которое сразу же внушало доверие.

— Думаю, из-за денег, — сказала Надин. — Никто не подозревал, но он, должно быть, уже тогда употреблял наркотики.

— А почему он к ним пристрастился?

— Этого я не знаю, — отвечала Надин.

— Где он теперь?

— Венсану очень хотелось бы это знать! В прошлом году, узнав, что тот связан с полицией, он выгнал Сезенака и с тех пор потерял его след. Но он его найдет, — добавила она.

Анри стал есть бутерброд. Он не хотел, чтобы нашли Сезенака. В случае неприятностей Дюбрей пообещал ему клятвенно подтвердить, что он прекрасно знал Мерсье; вдвоем они наверняка добьются своего, но лучше все-таки, чтобы эта история никогда больше не всплывала.

— О ком ты думаешь? — спросила Надин.

— О Сезенаке.

Он не рассказывал Надин о деле Мерсье. Конечно, она никогда не выдала бы секрет, однако не располагала к откровениям: она проявляла слишком много любопытства и выражала слишком мало сочувствия. А чтобы примириться с подобной историей, требовалось много сочувствия: несмотря на снисходительность Дюбрея и Анны, Анри всегда вспоминал о случившемся с чувством неловкости. Впрочем, он добился, чего хотел. Жозетта не покончила с собой, она стала восходящей звездой, о которой много говорили; каждую неделю в той или иной газете можно было видеть ее фотографию.

— Сезенака найдут, — повторила Надин.

Она развернула газету; Анри тоже взял одну. Пока он находился во Франции, он не мог не просматривать газет, хотя охотно без них обошелся бы. Господство Америки над Европой, успех РПФ ^{129}, массовое возвращение коллаборационистов, просчеты коммунистов — все это скорее угнетало. В Берлине дела не налаживались, не сегодня завтра вполне могла разразиться война. Анри снова упал на спину и закрыл глаза. В Порто-Венере он не раскроет ни одной газеты. Зачем? Раз ничему нельзя помешать, не лучше ли со всей беспечностью воспользоваться остатком своих дней. «Это возмущает Дюбрея, однако сам он считает разумным жить так, словно нам никогда не суждено умереть, выходит, все едино, — думал Анри. — Зачем готовиться? В любом случае никто никогда не бывает готов, и в то же время все мы достаточно к этому готовы».