Позднее Стрезеру припомнилось еще и то, что это вмешательство привлекло его внимание, поскольку было почти единственным со стороны Чэда; и еще ему припомнилось, в ходе последующих размышлений, многое такое, что, так сказать, сходилось воедино. Среди прочего, например, и то, что поток возгласов удивления и восторга бесподобная женщина излила по-французски, поразив его неслыханным обилием идиоматических оборотов, которыми владела в совершенстве, но которые, как он, пожалуй, сказал бы, несколько отдалили ее от него, поскольку, хромая во французском, он не мог следовать за ее изящными скачками и пируэтами. До сих пор между ними не возникало сложностей из-за его французского языка: она этого не допускала — для женщины, столько много в жизни познавшей, такой проблемы попросту не существовало, но сейчас она говорила в какой-то странной, не свойственной ей манере, отбрасывавшей ее в класс или разряд обычных говорунов, энергичную трескотню которых он к этому времени уже более или менее умел понимать. Когда она говорила на своем очаровательном и несколько странном английском, по которому он лучше ее знал, ему казалось, он слушает существо — одно среди миллионов, — говорящее на совершенно своем языке, владеющее монополией на особенные оттенки речи, удивительно изящные, однако обладающие красками и каденцией, столь же неподражаемыми, сколь и случайными. На английский мадам де Вионе перешла, когда они примостились в зальце харчевни и уже знали, что их дальше ждет, а поток восторгов по поводу чудесного совпадения неизбежно иссяк. И тут впечатление Стрезера приобрело более отчетливую форму — впечатление, которому суждено было углубляться и уточняться, — что милой паре очень нужно отводить ему глаза, отвлекать его внимание, делать хорошую мину и что все это разыгрывает перед ним — кстати, великолепно — она. Он, разумеется, знал, что им было от чего отводить людям глаза: их дружба, их короткие отношения требовали многих объяснений — в чем миссис Покок не преминула бы просветить его за любые двадцать минут, проведенных в ее обществе, не знай он этого сам. Только, согласно его теории, как нам известно, такие факты были в высшей степени не его делом и, кроме того и сверх того, относились к числу истинно прекрасных; и это, возможно, подготовило бы его к любым неожиданностям и защитило от мистификаций. Однако, когда они тем вечером вернулись в Париж, он знал, что, в сущности, оказался и неподготовленным и незащищенным; а так как мы уже упомянули, какие факты ему пришлось по возвращении вспоминать и истолковывать, нелишне также, не откладывая в долгий ящик, сказать: пережитое им за эти несколько ночных часов — а он так и не ложился до утра — внесло в его запоздалое прозрение некий аспект, весьма полезный для наших целей.

Теперь он осознал, что более или менее его задело при этой встрече — тогда осознавал лишь наполовину. Еще многое предстояло ему понять, даже после того, как они, по его выражению, «примостились» в зальце харчевни: его сознание, хотя и несколько затуманенное, пережило острейшие мгновения, пока они совершали туда свой переход, — потрясшее его падение в невинный, дружеский край по имени «богема». В харчевне они свободно расположились за столом, сожалея, что чересчур быстро расправились с двумя-тремя блюдами, и восполнили их недостаток лишней бутылкой, пока Чэд несколько нервно и, возможно, не совсем уместно балагурил с хозяйкой. Все это в итоге свелось к тому, что в воздухе запахло маскарадом и театром, и не как удачное сравнение, а как результат произносимого и высказываемого; к тому же они словно не замечали всего этого, и, хотя им не было нужды таким образом себя держать, Стрезер не видел, как они могли бы держать себя иначе. Не видел он этогои час или два спустя после полуночи, когда уже в гостинице, долго, без света и не раздеваясь, сидел в своем номере на диване, уставившись в одну точку. Ему была предоставлена полная возможность делать любые выводы. И он сделал тот вывод, что в основе очаровательного приключения была ложь —ложь, в которую теперь можно было прямо и сознательно ткнуть пальцем. С ложью на устах они ели и пили, болтали и смеялись, ждали с нетерпением обещанную carriole, а потом, усевшись в повозку, покорно тряслись три или четыре мили по окутанным летними сумерками окрестностям. Застолье, использованное как средство маскировки, сослужило свою службу; болтовня и смех сыграли такую же роль, и лишь во время их несколько утомительной поездки на станцию, ожидания поезда, пришедшего с опозданием, да благодаря охватившей их усталости и молчанию, которое царило в полуосвещенном купе часто останавливающегося поезда, он подготовил себя к грядущим размышлениям. Да, все это был спектакль, разыгранный мадам де Вионе, и хотя ее игра, спотыкаясь, шла к концу, — потому что и сама она уже изверилась, словно спрашивая себя или, улучив мгновение, Чэд тайком спрашивал ее, какая в этом лицедействе польза, — спектакль тем не менее продолжался — продолжался в силу того, что им легче было продолжать его, чем прекратить.

Что касается присутствия духа, она и впрямь держалась великолепно — великолепно по быстроте реагирования, великолепно по уверенности, по тому, как мгновенно сама принимала решения, не имея времени посовещаться с Чэдом, вообще ни на что не имея времени. Для совещания у них было лишь несколько кратких мгновений в лодке, пока они не признали наблюдавшего на берегу, — поскольку потом ни секунды не оставались наедине и, надо полагать, сообщались молча. То, что они умели так сообщаться друг с другом и что Чэд, в частности, умел дать ей знать, как действовать, предоставляя это ей, произвело на Стрезера глубокое впечатление и вызвало не менее глубокий интерес. Чэд, как правило, предоставлял действовать другим, о чем Стрезер прекрасно знал, и сейчас, размышляя над этим, подумал, что это как нельзя лучше иллюстрирует его знаменитое умение жить. Казалось, он давал своей приятельнице carte blanche [107]на любую ложь, словно и в самом деле собирался поутру навестить Стрезера и все с ним уладить. Разумеется, не совсем: это был тот случай, когда мужчина обязан принять версию женщины, сколь бы фантастической она ни выглядела. Если уж мадам де Вионе, да еще с большей, чем ей хотелось бы выказать, взволнованностью представляла, как говорится, дело так, будто они лишь этим утром выехали из Парижа с намерением провести за городом весь день, если она так, по любимому выражению в Вулете, разыгрывала партию, стало быть, ей и карты в руки. Тем не менее существовали детали, на которые никак нельзя было закрыть глаза и которые выдавали ее с головой, — скажем, более чем очевидным был факт, что она не могла отправиться за город на целый день только в платье, шляпке, туфельках и с розовым зонтиком, то есть в том виде, в каком сидела в лодке. Откуда бралась у нее эта уверенность, уменьшавшаяся по мере того, как возрастала напряженность, откуда рождалась эта — правда, чуть стыдливая — изобретательность, как не из сознания, что с наступлением вечера, когда у нее не окажется даже шали, чтобы закутать плечи, ей нечем будет подтвердить достоверность своих слов. Она призналась, что ей холодно, но лишь для того, чтобы посетовать на свое легкомыслие, Чэд же предоставил ей выпутываться из этих объяснений собственными силами. Ее шаль, как и пиджак Чэда, как и прочие предметы ее и его экипировки, то есть все, во что они были одеты прошлым днем, находилось где-то — где, им лучше было знать, — в укромном убежище, в котором они провели истекшие сутки и куда несомненно собирались вернуться вечером, если бы так приметно не въехали в пределы, обозревавшиеся Стрезером, а попытка негласно отречься от всего этого составляла цель разыгрываемой комедии. Стрезер сразу понял: она мгновенно сообразила, что они не могут вернуться туда под самым его носом, хотя, по чести говоря, глубже вникая в создавшееся положение, он несколько удивился — как, видимо, и сам Чэд, — почему вдруг возникло такое сомнение. Он, кажется, даже пришел к заключению, что мадам де Вионе оберегала скорее Чэда, чем себя, и что, поскольку тот был лишен возможности ею руководить, ей пришлось взять все на себя, тогда как Чэд неверно истолковывал ее мотивы.