Но больше всего поражал в ней — во всяком случае, пока она стояла у окна вагона — высокий, ясный лоб, лоб, который ее друзья почему-то называли не иначе как «чело», и еще острота зрения, проявлявшаяся в данных обстоятельствах таким образом, что Стрезеру, как ни странно, вспомнился Уэймарш с его дальнозоркостью; и необычайный блеск темных волос, убранных и забранных под шляпку в той же изысканной манере, какой отличались прически и головные уборы ее матери, настолько избегавшей крайностей в моде, что в Вулете всегда говорили об их «собственном стиле». И хотя, как только Сара ступила на перрон, иллюзия сходства исчезла, она длилась достаточно долго, чтобы дать ему почувствовать радость облегчения. Женщина из родного дома, женщина, к которой он был привязан, явилась перед ним на достаточно долгий срок, чтобы он в полной мере оценил, каким несчастьем для него — хуже, каким позором — будет признание, что между ними образовалась «трещина». Он уже и прежде — наедине с самим собой — оценивал создавшееся положение, но за те несколько секунд, пока Сара, так сказать, разводила пары, грядущая катастрофа представилась ему как нечто беспрецедентно ужасное или, точнее, совершенно немыслимое; и теперь, когда на него повеяло чем-то вольным и знакомым, в его душе мгновенно возродилось чувство верности. Он вдруг измерил всю глубину своего падения и чуть не задохнулся при мысли о том, что мог бы утратить.

Теперь же он мог в течение четверти часа, пока шла вокзальная канитель, прохаживаться с дорогими соотечественниками с таким умильным видом, словно они присланы к нему с благой вестью: ничто не утрачено. Он вовсе не хотел, чтобы Сара, сев тем же вечером писать своей матушке, сообщила ей, что нашла его изменившимся и «не в себе». Последний месяц он и сам не раз находил, что стал каким-то не таким, что круто переменился, но это касалось его одного. Во всяком случае, он знал, кого это некасалось — и уж по меньшей мере не было обстоятельством, которое ее ничем не вооруженные глаза помогли бы высмотреть. Даже если она явилась сюда, чтобы запускать их глубже, чем пока казалось, она немногого добьется, наткнувшись на стену изысканной вежливости. Стрезер рассчитывал, что сумеет быть изысканно вежливым до конца и, если только хватит ума, более того, найти любую другую формулу. Сейчас он даже для себя не мог сформулировать, что в нем переменилось, в чем он стал не такой. Это произошло — происходило — где-то глубоко внутри. Мисс Гостри в этом процессе кое-что разглядела. Но как было ему, даже если бы он захотел, выудить что-то для миссис Покок? Вот о чем он размышлял, слоняясь по платформе, и если в его настроении появились просветы, то исключительно благодаря Мэмми, которая произвела на нашего друга впечатление эталона, высокого и признанного, хорошенькой девушки. Впрочем, перескакивая с одного на другое в бурном потоке мыслей, он все же несколько сомневался, так ли она хороша, какой ее объявил Вулет; а поскольку теперь, видя ее вновь, он неизбежно попал бы под власть Вулета, дал волю воображению, куда лавиной хлынули и другие мнения. Но целых пять минут, не меньше, ему казалось, что последнее слово в этом вопросе принадлежит Вулету — Вулету, представительницей которого была такая девушка, как Мэмми. Вулет посылал ее в мир своим тайным агентом, Вулет с гордостью ее предъявлял; с уверенностью на нее ставил; и был неколебимо убежден, что нет таких требований, каким она бы не удовлетворила, и таких вопросов, на которые бы не ответила.

И прекрасно, сказал себе Стрезер, легко соскальзывая в иное расположение духа. Почему бы некоему сообществу не быть представленным юной леди двадцати двух лет? Мэмми превосходно справлялась со своей ролью, словно играла ее всю жизнь, и выглядела, говорила, одевалась, выдерживая до конца. Интересно, думал Стрезер, не собьется ли она в ярком свете Парижа — холодном, павильонном, выигрышном, но и предательском — не обнаружит ли, что сознает всю подоплеку, но уже в следующую минуту с удовлетворением отметил, что в кладовых сознания юной леди пусто, и само оно грешит скорее простоватостью, чем сложностью, а, стало быть, тому, кто желал Мэмми добра, нужно не брать из них, а по возможности их наполнять. Мэмми была очень прямая, в меру высокая блодинка, с чуть-чуть излишне бледной кожей, зато с милой, сияющей всем и каждому, дружелюбной улыбкой, подтверждающей веселый нрав. Она как бы все время, где бы ни находилась, «принимала» от имени Вулета; в ее манере держаться, тоне, движениях, прелестных голубых глазах, прелестных безукоризненной формы зубах и маленьком — даже чересчур маленьком — носике было что-то такое, из-за чего воображение Стрезера немедленно поместило ее в проем между окнами теплой, ярко освещенной, звенящей множеством голосов залы, в тот конец, куда подводили «представляться» гостей. Они — эти гости — прибыли с поздравлениями, и Стрезер закончил начатую в воображении картину в том же ключе: Мэмми была счастливой новобрачной, сразу после венчания и в преддверии свадебного путешествия. Уже не дева, но и в браке считанные часы. Она была в своей блистательной, триумфальной, праздничной поре. И дай Бог, чтобы пора эта длилась для Мэмми долго!

Все это радовало Стрезера, радовало за Чэда, проявлявшего бездну внимания к гостям и, мало того, позаботившегося захватить себе в помощь своего слугу. На обеих дам было приятно смотреть, а с Мэмми, надо полагать, еще и приятно показаться на людях. Пожалуй, появись Чэд с ней об руку, она вполне сошла бы за его молодую жену в медовый месяц. Но это было его дело или, возможно, ее, хотя от нее тут мало что зависело. Стрезеру вспомнилось, каким он увидел Чэда, когда тот вместе с Жанной де Вионе шел к нему в саду Глориани, и какая фантазия пришла ему тогда в голову — фантазия, теперь уже смутная, густо затененная многими другими, — и это воспоминание внесло тревожную ноту, единственную за все минуты встречи. Стрезер часто, сам того не желая, возвращался к мысли, не был ли Чэд для Жанны предмет ом тихого, сокровенного чувства. Сама судьба диктовала, что малютка должна быть втайне влюблена; и убеждение в том, что это так, теперь мелькнуло вновь, хотя он вовсе не хотел об этом думать; в и без того сложной обстановке это еще больше бы все осложнило; с другой стороны, было что-то в Мэмми — во всяком случае, так ему казалось, — что-то, придававшее ей значение, придававшее силу и целенаправленность символа противоборства. Речь, конечно, шла не о крошке Жанне — что она могла? — тем не менее с того момента, когда миссис Покок подхватила юбки, ступая на перрон, поправила громадные банты на шляпке и перекинула через плечо ремешок своей сафьяновой с золотом дорожной сумки — с этого момента у крошки Жанны появилась конкурентка.

Только когда Стрезер очутился с Джимом в наемном экипаже, впечатления от встречи буквально столпились у него в голове, вызывая странное чувство длительного пребывания вдали от тех, с кем прожил многие годы. То, что они прибыли сейчас сюда, словно возвращало Стрезера им, чтобы вновь обрести, и забавная поспешность, с которой Джим выражал свое отношение к Парижу, отодвинуло его собственное приобщение к великому городу в далекое прошлое. Может быть, кого-то и не устраивало происходившее между ними, но, что касается Джима, он, со своей стороны, был этим вполне доволен, и его ежесекундные откровения — искренние, хотя и чрезмерные — выражавшие, чем было для негопутешествие в Европу, доставляли Стрезеру бездну удовольствия.

— Ну скажу я вам! Это, знаете ли, в моем вкусе! А ведь если бы не вы!.. — то и дело вырывалось у Джима при виде нарядных парижских улиц,разжигавших его здоровый аппетит, и, ткнув пальцем, хлопнув ладонью по колену, он завершал словами: «А вы-то, вы-то… все-таки оказались докой!» — в которые вкладывал богатое содержание.

Стрезер понимал, что Джиму хочется воздать ему должное, но, занятый своими мыслями, не спешил принять эти дары. В данный момент нашего друга интересовало совсем иное: как Сара Покок, в пределах отпущенных ей возможностей, оценила своего брата, успевшего, кстати, пока они рассаживались по разным экипажам, послать Стрезеру выразительный взгляд, в котором тот многое прочел. Как бы сестра ни оценила брата, суждение Чэда о своей сестре, ее муже и золовке было, мягко говоря, весьма и весьма проницательным. Стрезер тотчас ощутил эту проницательность, хотя то, что он выразил ответным взглядом, носило, откровенно говоря, неопределенный характер. С обменом мнений, право, можно было подождать: все зависело от того, какое впечатление произвел сам Чэд. На вокзале, где времени было вполне достаточно, ни Сара, ни Мэмми, во всяком случае, своего мнения никак не выказали, и, в возмещение их молчания, наш друг рассчитывал на откровенность Джима — теперь, когда они остались вдвоем. Беззвучный сигнал, посланный Чэдом, не давал ему покоя: ирония молодого человека в отношении к собственным родственникам, которую он разделял, ирония, выраженная под самым их носом и, скажем прямо, за их счет, вновь ясно показала Стрезеру, на сколько ступеней он поднялся; но каким бы огромным ни казалось ему их число, последнюю ступень он сейчас одолел одним махом. У него и прежде бывали минуты раздумий — уж не переменялся ли он сам, и даже больше Чэда? Только то, что явно красило Чэда, в его случае… да, нужное слово, чтобы определить процесс, который, пусть в меньшей мере, но, несомненно, произошел и в нем, он не находил. Но сначала предстояло еще разобраться, что с этим делать. Что же касается их тайного переглядывания с Чэдом, ничего тут не было такого — не более, чем в том, как Чэд хлопотал вокруг трех путешественников. Чэд сейчас нравился Стрезеру как никогда прежде; он не переставал любоваться его обхождением со своими родственниками, как любовался бы совершенным произведением искусства, легким и приятным — он любовался до такой степени, что начал сомневаться, стоят ли они того; но, поразмыслив, одобрил усилия Чэда до такой степени, что вряд ли счел бы за чудо, если бы еще в багажном отделении в ожидании чемоданов Сара Покок, коснувшись его рукава, отвела бы его в сторону и шепнула: