— Теперь — с твоего благословения — я стану чаще видеться с ней. Столько, сколько захочется. Чего до сих пор себе не разрешал.

— И лишь по собственной вине. Я ли не старался сблизить вас, а она —право, дорогой мой, не знаю человека, с которым она была бы так чарующе мила. Но у вас ведь свои, особые принципы.

— Были, — пробормотал Стрезер, сознавая, какую власть эти принципы имели над ним и как полностью ее теперь утратили. Но проследить эту логическую цепь до конца он сейчас не мог, не мог из-за миссис Покок. Из-за миссис Покок, потому что за ней стояла миссис Ньюсем; впрочем, это еще требовалось доказать. Им же сейчас владела другая мысль: он не сумел воспользоваться тем, чем воспользоваться было бы для него бесценным. Он мог видеть ее несравненно чаще, мог… но по собственной глупости упустил столько счастливых дней. Теперь, кляня себя, он решил не потерять ни одного и, приближаясь вместе с Чэдом к месту их назначения, внезапно поймал себя на мысли, что Сара Покок, по сути, сильно увеличит его шансы. Чем ее инспекционный визит обернется в других отношениях, пока неизвестно, зато вполне известно, что она сыграет важную роль в сближении двух достойных людей. Достаточно было послушать Чэда, который в эту минуту как раз уверял нашего друга, что оба они — то есть сам он и другая достойная дама — разумеется, рассчитывают на его, Стрезера, поддержку и поощрение. А каким бальзамом на душу Стрезера лились его рассуждения о том, что выбранная ими линия разумного поведения непременно очарует Пококов, что и говорить, а если мадам де Вионе сумеет это —сумеет очаровать Пококов — ей и в самом деле цены не будет. Великолепный план. Если только удастся его осуществить, но вот удастся ли? Все упиралось в вопрос: можно ли купить Сару? Его собственный случай не мог служить прецедентом: совершенно очевидно, что с ее характером следовало ожидать совсем иного. Мысль, что его смогли купить, угнетала Стрезера: он не только выглядел отступником в собственных глазах, но и человеком, чье падение было абсолютно доказано. Что ж, он всегда — там, где дело касалось Ламбера Стрезе-ра, — предпочитал знать самое худшее, а сейчас он узнал, что его можно купить, и, более того, что он уже куплен. Единственное, что его затрудняло, это сказать — чем. Получалось, что продаться он продался, только вознаграждения не получил. Впрочем, такое с ним часто случалось. Подобного рода сделки были для него естественны. Размышляя обо всем этом, он, однако, не забыл напомнить Чэду об одной существенной истине, которую ни в коем случае нельзя было упускать из виду, истине, гласящей, что при всем почтении к способности Сары воспринимать новое в Париж она ехала с высокой целью, твердой и определенной.

— Она, знаешь ли, едет сюда не за тем, чтобы ее пленяли. Мы все, надо думать, можем быть с нею очаровательны — ничего нет проще; только не для этого она сюда едет. Она едет просто для того, чтобы увезти тебя с собой.

— И прекрасно. С ней я и поеду, — добродушно улыбнулся Чэд. — Полагаю, тут вы не будете против. — И затем минуту спустя, в течение которой Стрезер молчал, спросил: — Или у вас другой расчет: на то, что, насмотревшись на Сару, я уже никуда не поеду? — А так как его друг и на этот раз ничего не сказал, оставив вопрос без ответа, продолжал: — Я, по крайней мере, имею свой расчет: пусть они здесь, в Париже, хорошо проведут время.

Вот тут-то Стрезер не выдержал:

— Да-да! В этом ты весь! По-моему, если ты на самом деле хотел бы ехать…

— Что тогда? — перебил его, подзадоривая, Чэд.

— Тогда тебя не заботило бы, хорошо или плохо они проведут здесь время. Тебе было бы все равно, как они его проведут.

Чэд всегда умел очень легко — легче некуда — принять любое разумное замечание.

— Верно. Но я ничего не могу с собой поделать. Такой уж у меня добрый нрав.

— Да, чересчур добрый! — И Стрезер тяжело вздохнул. В этот момент он почувствовал, что его миссии приходит бесславный конец. Чувство это еще усилилось оттого, что Чэд оставил его слова без последствий. Однако, когда они уже оказались в виду вокзала, он начал снова:

— А мисс Гостри вы ее представите?

Ответ на этот вопрос был у Стрезера наготове:

— Нет.

— Кажется, вы говорили, что Салли о ней знает?

— По-моему, я говорил, что твоя матушка знает.

— Вряд ли она не сказала Салли.

— Вот это-то, среди прочего, мне желательно выяснить.

— А если выяснится, что…

— Тебе угодно знать, познакомлю ли я их?

— Да, — сказал Чэд с усвоенной им любезной стремительностью. — Ну хотя бы, чтобы показать, что ничего такого тут нет.

Стрезер замялся.

— Кажется, меня не слишком беспокоит, какие предположения у нее могут возникнуть на этот счет.

— Даже если они восходят к тому, что думает матушка?

— А что твоя матушка думает? — не без некоторого смущения спросил Стрезер.

Но они уже подъехали к вокзалу, и ответ на этот вопрос, возможно, ждал их совсем рядом.

— Не это ли, дорогой мой сэр, как раз то, что мы оба жаждем выяснить?

XX

Полчаса спустя Стрезер покидал вокзал уже в другой компании, так как Чэд взял на себя обязанность сопровождать в отель — доставить со всеми удобствами и в полной сохранности — Сару, Мэмми, горничную и багаж, и только когда эти четверо отбыли, его прежний спутник вместе с Джимом уселись в наемный экипаж. Странное, новое чувство нашло на Стрезера, и у него даже поднялось настроение. Казалось, будто, сойдя на платформу, путешественники развеяли его страхи — правда, немедленной расправы над собой он и не страшился. Впечатление, которое они произвели на него, было то самое, каким и должно быть — так он сказал себе; тем не менее на душе у него стало легче и спокойнее. Было бы более чем нелепо искать причины этой перемены в выражении лиц и звуке голосов, которые он многие годы видел и слышал, как сказал бы, пожалуй, сам: до оскомины. Теперь он еще и ощутил, как ему всегда было с ними не по себе, и он вряд ли осознал бы это без парижской передышки. Все это пришло ему на мысль в мгновение ока, пришло при виде улыбки, с которой Сара, стоя у окна купе, принимала обильные приветствия, посылаемые им и Чэдом с перрона, куда чуть позже она спустилась, шурша юбками, — свежая и красивая после поездки по прекрасной стране в живительной прохладе июня. Ее появление было лишь знаком, но достаточно знаменательным: она полагала быть с ним милостивой и обходиться без намеков; полагала вести крупную игру, что стало еще очевиднее, когда, выскользнув из объятий Чэда, она повернулась к Стрезеру, чтобы прямо и непосредственно приветствовать бесценного друга своей семьи.

Сейчас он действительно, как никогда, был бесценным другом ее семьи; во всяком случае, сохраняя этот титул, мог жить дальше, как жил. И тон его ответа, после того как миссис Покок назвала его так, как нельзя лучше свидетельствовал — даже в собственном его понимании, — что он меньше всего желал бы потерять право фигурировать в названном качестве. Он всегда видел Сару излучающей благосклонность; он редко видел, чтобы она была робка или суха; бьющая в глаза, тонкогубая улыбка, яркая, но не светлая, и такая быстрая, словно чиркнули спичкой; выдвинутый, длинный подбородок, который в ее случае, в отличие от остальных, выражал не воинственность и задиристость, а радушие и любезность; голос, слышный на расстоянии, поощрительно-одобрительные манеры — все это были черты, которые Стрезер за долгие годы общения с миссис Покок хорошо узнал, но которые сегодня приковали к себе его внимание, как если бы он только что познакомился с Сарой Покок. В первое мгновение ему вдруг показалось, что она — вылитая мать. Он даже вполне мог бы принять ее за миссис Ньюсем, когда, стоя у окна катившего вдоль перрона вагона, она смотрела сквозь стекло. Но впечатление сходства быстро рассеялось: миссис Ньюсем была гораздо красивее, и если Сара обнаруживала наклонность к полноте, ее мать, в свои годы, обладала девичьим станом; и подбородок у миссис Ньюсем был скорее короток, чем длинен; а ее улыбке куда больше — ах, неизмеримо больше! — подходили эпитеты «спокойная» и «неуловимая». Стрезер видел ее сдержанной; он буквально слышал, как она молчит, но он не помнил случая, когда она была бы неприятной. Миссис Покок умела быть неприятной, хотя всегда оставалась любезной. Она выработала свои формы учтивости, в высшей степени положительные, и ничто так не выражало ее суть, как то, что она всегда была любезна с Джимом.