— И вы этогохотите?

— Разумеется, — подтвердил Стрезер. — Только так. Я за честную игру.

Тут, кажется, она перестала его понимать.

— Но если игру поведут Пококи, зачем вам оставаться?

— Затем, чтобы знать: я веду честную игру — ну и отчасти, пожалуй, чтобы обязать их к тому же. — Так широко он еще никогда не раскрывался. — Я обнаружил здесь много нового — нового, которое, должен признаться, все меньше и меньше соответствует нашим старым понятиям. Все очень просто. Нужны новые понятия — столь же новые, сколь и факты, и об этом наши друзья из Вулета — мои и Чэда — уведомлены с самого начала. Если эти новые понятия можно выработать, миссис Покок их выработает и доставит в Вулет в полном объеме. Вот это и будет частью того «удовольствия», — произнес он с задумчивой улыбкой, — которое вы изволили упомянуть.

Она мгновенно уловила течение его мысли и поплыла с ним бок о бок.

— Стало быть, Мэмми — насколько я поняла из ваших слов — их козырная карта. — И поскольку его задумчивое молчание это не опровергало, многозначительно добавила: — Право, мне жаль ее.

— Мне тоже! — И, вскочив на ноги, Стрезер зашагал из угла в угол, сопровождаемый взглядом мисс Гостри. — Только тут ничего не поделаешь.

— Вы хотите сказать — с тем, что они везут ее с собой?

Он сделал еще один тур.

— Единственное средство их остановить, — сказал он, — это мне вернуться домой. Там на месте я, наверное, смог бы им воспрепятствовать. Но если поеду я…

— Да-да. — Она уже все схватила на лету. — Тогда поедет и мистер Ньюсем, а вот этого никак, — она рассмеялась, — никак нельзя допустить.

Стрезер даже не улыбнулся в ответ; он лишь устремил на нее спокойный, если не сказать безмятежный, взгляд, дававший понять, что застрахован от насмешек.

— Странно, не правда ли?

В этом разговоре о предмете, который обоих собеседников крайне интересовал, они дошли уже до критической точки, так и не произнеся заповедного имени — имени, которое, сейчас воплотившись в секундную паузу, стояло в сознании каждого. Вопрос Стрезера достаточно ясно давал понять, какое значение оно приобрело для него за время отсутствия его любезной хозяйки, и именно по этой причине один только жест с ее стороны его вполне бы удовлетворил. Но она ответила вопросом, который пришелся как нельзя более кстати:

— А мистер Ньюсем познакомит свою сестру?..

— С мадам де Вионе? — Наконец Стрезер произнес сокровенное имя. — Я буду очень удивлен, если он этого не сделает.

Она, по-видимому, взвешивала такую возможность.

— Стало быть, вы уже все обдумали и подготовились?

— Да. Обдумал и подготовился.

Теперь ее мысли целиком обратились к гостю:

— Bon! [79]Вы великолепны!

— Великолепен? — произнес он, помолчав, чуть усталым голосом и по-прежнему стоя прямо перед ней. — Великолепен — вот каким за всю мою нудную, как мне представляется, жизнь я хотя бы на час хотел бы быть!

Два дня спустя Чэд сообщил ему, что из Вулета прибыл ответ на их столь многозначащую телеграмму: депеша была адресована Чэду и извещала о срочном отбытии Сары, Джима и Мэмми. За истекшее время Стрезер и сам уже дал телеграмму от собственного имени, лишь отложив ее до встречи с мисс Гостри и разговора с ней, который, как, знал по опыту, поможет прояснить и закрепить его понимание вещей. Его послание к миссис Ньюсем в ответ на ее телеграмму содержало следующее: «Полагаю наилучшим задержаться месяц зпт приветствую любые подкрепления». Он добавил: «подробности письмом», хотя, что и говорить, и без того регулярно писал подробно; это обыкновение, как ни странно, продолжало приносить ему облегчение и, как ничто другое, внушало сознание, будто он что-то делает; так что в последнее время перед ним нередко вставал вопрос, уж не пустился ли он под гнетом недавних впечатлений в обман, не овладел ли искусством втирать очки. Разве те страницы, которые он по-прежнему отсылал с американской почтой, не были достойны пера хваткого журналиста, мастера великой науки перетолковывать смысл слов? Разве целью его писаний не было потянуть время, а главное, показать, как сам он хорош? Иначе почему взял он себе за правило никогда не перечитывать свои послания? Только на таких условиях мог он заставить себя писать, и писать много, но все, что писал, было не более как рисовка — своего рода свист, отгоняющий страх в темноте. Более того, чувство блуждания во мраке, угнетая сильнее, побуждало свистеть все громче и задорнее. Отослав депешу, он принялся свистеть особенно долго и заливисто; он упоенно свистел во славу полученного Чэдом известия, и в прошедшие две недели это занятие поддерживало в нем бодрость духа. Что именно Сара Покок имела сказать ему по прибытии в Париж, он плохо себе представлял, хотя смутные предчувствия у него были. Во всяком случае, не в ее власти, как и ни в чьей другой, было сказать ему, что он не оказывает внимания ее матери. Возможно, прежде он писал ей свободнее, но никогда еще не писал так обильно, вполне искренне объясняя это, для ушей Вулета, тем, что жаждет заполнить образовавшуюся после отъезда Сары брешь.

Мрак, однако, сгущался, а высота, как я назвал бы это, взятого им тона повышалась, и в результате он уже почти ничего не слышал. Со временем он обнаружил, что слышит куда меньше, чем прежде, и все же продолжал двигаться по пути, на котором письма от миссис Ньюсем, по логике вещей, не могли не прекратиться. В течение многих дней от нее не пришло ни строчки, и вряд ли требовались доказательства — хотя со временем они посыпались во множестве — что, получив вызвавший ее телеграмму намек, она не коснется пером бумаги. Она не станет писать, пока Сара не увидится с ним и не доложит о нем свое мнение. Странное поведение! Хотя, пожалуй, менее странное, чем его собственное в глазах Вулета. Как бы там ни было, оно не могло пройти ему даром, особенно примечательным во всем этом было то, что характер и манеры его приятельницы, выразившиеся в этой мизерной демонстрации, чрезвычайно обострили в нем чувства. Его поразило, что никогда прежде он не жил ею столько, как в течение этого периода ее нарочитого молчания — молчания, которое воспринималось им как священное безмолвие, более тонкое и ясное средство выявить ее отличительные черты. Все эти дни он гулял с нею, сидел рядом, ездил и обедал têt-à-tête — редкий «праздник в его жизни», как он, надо полагать, не удержался бы это выразить; и если ему ни разу не приходилось наблюдать ее такой молчаливой, то, с другой стороны, он никогда не ощущал в ней столь высокой, столь почти аскетической настроенности души — чистой и, если говорить вульгарным языком, «холодной», но глубокой, преданной, тонкой, чуткой, благородной. Мысль о ней как о ярком воплощении этих качеств, в его особых обстоятельствах, завладела им целиком, превратила в навязчивую идею, и, хотя заставляла сильнее пульсировать кровь, усиливая и без того владевшее им возбуждение, бывали минуты, когда, чтобы уменьшить напряженность, он мечтал о забвении. Но самым удивительным — ни для кого, кроме Ламбера Стрезера, это не могло бы играть такую роль! — было то, что из всех городов мира именно в Париже призрак этой леди из Вулета преследовал его настойчивее любых иных — материальных и нематериальных — явлений.

Когда его вновь потянуло к мисс Гостри, им руководило желание перемены. Однако никакой перемены в итоге не произошло: в эти дни он говорил с мисс Гостри о миссис Ньюсем больше, чем когда-либо прежде. До сих пор в разговорах с ней он соблюдал осторожность и установленные пределы — соображения, которые теперь рухнули, словно его отношения с миссис Ньюсем полностью изменились. На самом деле, как он себя убеждал, они вовсе не настолько изменились; правда, миссис Ньюсем перестала ему доверять, но, с другой стороны, это еще не означало, что он не вернет себе ее доверие. Напротив, он был убежден, что перевернет мир, но обретет его вновь; и, практически, сообщая теперь о ней мисс Гостри многое такое, о чем никогда не сообщал прежде, поступал так главным образом потому, что это поддерживало в нем гордое сознание быть отмеченным такой женщиной. Его отношения с Марией, как ни странно, уже были совсем не такими, как прежде, — заключение, к которому они постепенно пришли, не слишком на это досадуя, когда по ее возвращении они стали встречаться вновь. Это заключение целиком воплотилось в том, что мисс Гостри ему тогда сказала; оно вылилось в сделанное ею всего десять минут спустя замечание, которое он не стал оспаривать. Да, он мог передвигаться самостоятельно, и это все разительно изменило. И различие это не замедлило сказаться на самом направлении их беседы; а его откровенность в отношении миссис Ньюсем довершила остальное. Время, когда он, томясь жаждой, протягивал свою кружечку к носику ведерца мисс Гостри, осталось позади. Теперь он едва касался ее ведерца; его питали другие источники, а она заняла место среди них, и в том, как она приняла этот новый статус, была своя прелесть — грустное смирение, которое глубоко его трогало.