— Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?

— Могу. С гитарой или без?

— Ты играешь на гитаре?

— Играю. Только оперу пока еще не могу.

— Ничего, я буду аккомпанировать.

Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.

Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.

Наступило молчание. Все смотрели на композитора.

— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?

— Не знаю… — сказал я. — Это со мной впервые.

— Гм… Сколько тебе лет, Энчо?

— Тринадцать.

— A-а, понятно… — Он почему-то огорчился. — А кто тебя учил петь?

— Северина Миленкова. — Я чарующе улыбнулся.

— Руководитель «Золотых колокольчиков»? — Композитор страшно удивился.

— Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…

— Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? — все больше и больше удивлялся он.

Я не мог соврать — ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.

— Потому что я ушел из хора… — признался я.

— Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!

— Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…

Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.

— Хорошо, — заговорил Мишо Маришки. — Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?

Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:

— «Ромео и Джульетту».

— Что? — тоненько пискнул Романов и поперхнулся.

— Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…

— Прекрасно! — прервал меня Романов. — Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.

— Пожалуйста, — сказал я. — Только кто будет Джульеттой?

Его взгляд остановился на Росице:

— Роси, поможешь Энчо сыграть этюд?

— Хорошо, — согласилась она. — А что надо делать?

— Ничего, — объяснил я. — Будешь только лежать бездыханная на полу, а потом… — Я чуть было не сказал: «Потом ты должна проснуться, увидеть, что я лежу мертвый, прийти в ужас, поцеловать меня в губы и пронзить себя кинжалом», но вовремя спохватился и добавил лишь: — Потом встанешь, и всё.

— Тогда приступим! — сказал Романов, откинулся на спинку стула и так впился в меня взглядом, будто хотел загипнотизировать.

Под этим пристальным взглядом мне сразу вспомнились уроки Фальстафа: как мы по десять раз подряд повторяли сцену в склепе, как он ложился на пол в образе Джульетты, а я подходил к нему, выпивал яд и умирал. Поэтому я показал комиссии на пустое пространство посередине зала и объяснил:

— Это склеп. Джульетту принесли сюда в гробу, но она не мертвая, она выпила не настоящий яд, а снотворное. Я вхожу, вижу, что она лежит бездыханная, и начинаю… Давай, Роси, ложись!

Мишо Маришки расстелил на полу чей-то плащ, а я на минутку вышел за дверь. Там напустил на себя героический и скорбный вид, как у Ромео, и вошел в склеп.

Росица лежала на плаще и казалась такой по-настоящему мертвой, что я перепугался. Стал метаться, выть от горя, раздирать на груди свой хитон, рвать на себе волосы. Потом наклонился над ней, вроде как бы поцеловать, и тут заметил, что она смотрит на меня сквозь полуопущенные веки и неслышно смеется. У меня внезапно опять схватило живот, и чувствую — немеет язык. Но я все же выудил из кармана пузырек с ядом, выпил его до дна, зарыдал и сквозь рыдания прочитал заикаясь:

И замертво рухнул на Росицу. Она лежала не двигаясь — не знала, что ей полагается уже проснуться и поцеловать меня в губы.

Но зато смеялась уже в голос…

Я открыл глаза.

Смеялись все, даже добрая Голубица Русалиева.

Я поднялся на ноги. Надо же, чтобы именно в такую минуту напало на меня это чертово заиканье! Теперь все пропало, комиссия скажет: «Спасибо, вы свободны!», и когда мама узнает об этом, ее хватит инфаркт.

Но никто мне не сказал: «Спасибо, вы свободны!» Наоборот, сценарист Романов хлопал себя по коленям и кричал: «Потрясающе! Вот это этюд!» У него даже слезы на глазах выступили. А я приободрился и благосклонно (новое слово, очень красивое!) посмотрел на Росицу.

— Что скажете? — сквозь смех обратился Романов к комиссии. — По-моему, мы сделали настоящее открытие. На Тоби, конечно.

— Не уверен, — отозвался Маришки, который смеялся поменьше, чем другие. — Беда в том, что он проделал все это не вполне сознательно. С такими сложно работать.

— Согласен, — ответил Романов. — Но если найти подход, у тебя будет первоклассный комик. Естественно, придется убрать все эти кудри, вернуть ему прежние уши…

Мишо Маришки разглядывал меня более чем критически и после долгой паузы спросил:

— Кто тебя научил так играть, Энчо?

— Фальстаф, заслуженный артист, — ответил я.

— Из Стара Загоры?!. — изумился он.

— Да.

— Тогда все ясно… — И шепнул Романову: — Фальстаф — прозвище одного забулдыги, актера из стара-загорского театра. — Потом опять обратился ко мне: — А другого этюда ты, случайно, не подготовил? Сам, без Фальстафа? Нет? Прекрасно. Я сейчас дам тебе тему, и ты нам сыграешь. Договорились? Значит, так: ты ужасно обижен на нас за то, что мы над тобой смеемся, и раздумываешь, как бы нам отомстить. Замечаешь на столе графин и мгновенно принимаешь решение. Наливаешь в стакан воды и со злостью выплескиваешь ее нам в лицо. Потом разбрасываешь все эти бумаги, рвешь их, топчешь ногами. Понял?

— Понял, — сказал я. И чарующе улыбнулся.

— Перестань ты улыбаться, как манекен на витрине! — сердито прикрикнул на меня Маришки.

— Хорошо, — произнес я и опять невольно улыбнулся той же идиотской улыбкой: не зря же мама меня столько времени тренировала!

— Начинай!

Комиссия уже не смеялась, а вот Росица и остальные кандидаты продолжали тихонько хихикать. Меня это вправду здорово обозлило, и я заорал:

— Вы что, издеваетесь надо мной, да? За что? Что я вам сделал? Прекратите сейчас же! — Схватил графин, наполнил стакан до краев и выплеснул им в лицо. Вода потекла вниз, на рубахи и галстуки, толстое платье у Голубицы спереди намокло, шерсть разлохматилась…

Комиссия застыла — все сидели, выпучив глаза, как Тошо Придурок из нашего класса. И не шевелясь, словно я облил их не водой, а быстросхватывающимся бетоном марки 350.

Естественно, что я на этом не остановился. Быстро шагнул к столу, схватил лежавшие там бумаги, сценарии, карандаши и принялся разбрасывать в воздухе, топтать ногами, не переставая орать:

— Злодеи! Кретины! Ненавижу! Всех проткну шпагой!..