Гавличек руками сжал голову, сидел и думал. Сегодня он решил осуществить свой план. Иной человек, предпринимая рискованный шаг, еще и еще раз мысленно выверяет его, стараясь предугадать все нечаянные случаи, волнуется и нервничает.

Ничего этого Гавличек не испытывал. Невозмутимость не покидала его. Только бы все шло так, как задумано. Для него не составляло секрета назначение зениток и противотанковых пушек, которыми был гружен состав. Много таких составов доводилось ему за эти годы гонять на восток. Каждая зенитка предназначена для того, чтобы сбивать самолеты, пушка — поражать танки. Чьи танки? Чьи самолеты? Советской армии. Той армии, которую с надеждой ждут чехи, той армии, о которой так часто говорил ему Ярослав.

Дней пять назад Гавличек после долгого перерыва наконец увидел Ярослава. Как искренне обрадовался он старому другу! А Лукаш сказал: «Освобождены Крым, Одесса, Керчь, Симферополь. Девятого мая Советская армия вошла в Севастополь».

Да, Лукаш крепко верит Гавличеку, как верил всегда. Можно ли забыть ночь под новый, сорок четвертый год, ночь, когда Лукаш привел в его квартиру Рудольфа Ветишку — руководителя подполья? Нельзя этого забыть.

Проводив под утро гостей, Гавличек долго говорил себе: «Вот ты живешь, коптишь белый свет, а умрешь — после тебя и следа не останется. Жил — и не стало тебя, будто и не жил никогда. Никто хорошим словом не помянет. Карела Гавличека. Да и за что поминать? Что он свершил на свете? Ровным счетом ничего дельного. Правда, честно служил родине, зарабатывал в поте лица трудовой кусок хлеба. Но ведь в поте лица работает он и сейчас, только не на родину». От этих мыслей становилось ему не по себе.

Лукаш и Ветишка — вот это люди! Подумать только: жил Ветишка в Москве, в довольстве и безопасности, а потом вдруг сел на самолет, перелетел линию фронта — и теперь здесь, на родине, в подполье… И пришел к нему, Гавличеку.

Многое врезалось в память Гавличека из того, что сказал Ветишка. Он рассказывал о Москве, о том, что недалек тот час, когда чехи и словаки сбросят фашистские цепи и заживут по-новому. Чем яростней борьба, тем ближе победа. Когда зашла речь о предателях и пособниках врага, Ветишка сказал: «Сначала надо быть честным человеком, а уж во вторую очередь чехом. Честный человек не может стоять в стороне от борьбы с врагами честного дела».

Житейские принципы, которым следовал Гавличек, рушились. Рушился созданный им идеал жизни, согласно которому каждый человек должен думать только о самом себе и не вмешиваться в то, что может нарушить его покой. Что интересовало Гавличека? Паровоз. Еще что? Скажем, шахматы. Он заботился о том, чтобы не переводились в карманах кроны, иначе нечего будет есть, не во что будет одеться. Все прочее, что выходило за пределы твердо очерченного им круга жизни, не интересовало и не волновало его. А теперь вдруг обнаружилось, что такое существование — подлость. Жить такими убогими интересами честный человек не может. В этом убедили его Ярослав Лукаш, Антонин Слива, Мария Дружек. Они раскрыли ему глаза. О том же говорил Ветишка.

А Карел Гавличек хотел жить и умереть честно. Никогда не забыть, как однажды, зимой сорок второго года, взглянула на него Мария Дружек! Какой жгучий стыд он испытал! Ярослав в ту зиму скрывался в топке холодного паровоза, ему изредка надо было носить еду. С этой просьбой обратилась к Гавличеку Мария. А он молчал. Он раздумывал и взвешивал. А когда поднял глаза на девушку, то не выдержал ее взгляда. Лучше бы она закричала на него. Всегда живые, часто насмешливые глаза Марии были полны безысходной грусти. Они говорили: «Вы здоровый, сильный человек, Карел, но вы самый постыдный трус и тряпка». Возможно, Мария подумала о нем не так грубо, но Гавличек не сомневался, что она видит его насквозь, и от сознания этого ему стало почти страшно. «Она знает меня лучше, чем я ее», — подумал Гавличек.

Он стал распространять листовки, оберегал Лукаша, носил ему еду, подсыпал золу в буксы вагонов, слушал передачи подпольных радиостанций у своего приемника, рассказывал их содержание товарищам-железнодорожникам, спорил со Зденеком Сливой, помощником которого ездил бессменно.

Потом Лукаш привел Ветишку. С этого дня прошло полгода. Гавличек увидел свет не только вокруг себя, но и в себе самом. Когда из приемника послышались незнакомые торжественные звуки русской песни, Ветишка встал и слушал песнь стоя. За ним поднялись Лукаш и Гавличек. Ветишка сказал, что это новый гимн Советского Союза, и перевел им слова гимна. Когда музыка и пение умолкли, Ветишка сказал: «И у нас будет свой национальный гимн. Гимн свободной народной республики».

Сначала ушел Ветишка, потом Лукаш. Пожимая руку Ярославу в темной передней. Гавличек сказал: «Вот что, Ярослав. Я всю жизнь сам себя обкрадывал. Мне это надоело».

Лукаш обнял его, и на том они расстались. А пять дней назад Лукаш рассказал о смелых действиях чешских и словацких партизан. Он поделился с Гавличеком своей надеждой на железнодорожников — и они могут помочь общему делу.

Эта мысль запала в голову Гавличека. Уходя сегодня из дому, он запер дверь тройным оборотом ключа и положил ключ в коридоре под плинтус. Это условное место знали Мария Дружек и Лукаш. Мало ли что может случиться с человеком, который решился на борьбу?

…Грохот встречного состава, принятого на последний, запасной путь, вывел Гавличека из раздумья. Охранники-эсэсовцы, перекликаясь, рассаживались по тормозным площадкам. Вернулся Зденек Слива, его посвистывание уже доносилось из паровозной будки.

Гавличек вздохнул, встряхнулся и полез под первый вагон. Там у стяжки, между буферными тарелками, он без труда нашел кран и поворотом руки перекрыл его. Теперь приток воздуха в магистраль под составом закрыт, и Слива заметить этого не сможет: контрольный манометр, показывающий давление воздуха в магистрали, контролирует только паровоз…

Огромная туша паровоза, испуская клубы пара и дыма, рассекала ночную темноту. Поезд преодолевал подъем. Зденек высунулся в оконце.

Гавличек добился максимальной работы котла. Паровоз шел с открытым клапаном. Легкий майский ветерок продувал паровозную будку и освежал лицо.

Когда половина состава, перевалив самую высокую точку подъема, пошла на уклон, паровоз сделал такой рывок, что Слива едва усидел на своем месте. Он резко повернулся к Гавличеку. Тот стоял лицом к нему, широко расставив ноги. Глаза его не мигая смотрели на Зденека.

— Ты что сделал? — взвизгнул Слива.

— Разорвал состав, — спокойно ответил Гавличек.

Слива, опытный машинист, сразу понял, что произошло. Лицо его побелело. Сорвавшись с сиденья, он дал три тревожных гудка. «Пустят в действие ручные тормозы. Это спасет положение», — мелькнула у него мысль. Он знал, что в случае разрыва состава с автоматическим торможением оторвавшуюся часть вагонов при наличии воздуха в магистрали можно задержать на две, максимум на две с половиной минуты — время, достаточное для того, чтобы привести в действие ручные тормозы. Упусти этот момент, и вагоны, бегущие под уклон, задержать уже ничто не в силах. Но Зденек Слива не знал, что Гавличек перекрыл кран и спасительные минуты потеряны.

Пока Слива остановил паровоз и дал задний ход, прошло несколько минут. Оторвавшаяся часть состава двинулась вниз по уклону, а вагоны, оставшиеся при паровозе, Слива гнал вслед ей — неизвестно зачем.

Сообразив, что катастрофа неизбежна, он начал метаться по будке и выкрикивать угрозы:

— Ты думаешь, это пройдет тебе даром? Тебя отучат от этих штучек! Отучат!

Гавличек молчал. Все задуманное им сбылось. Он хотел сейчас лишь одного: увидеть собственными глазами, что произойдет на забитой составами станции, когда на ее пути ворвутся на бешеной скорости два с лишним десятка вагонов. Как ему хотелось это увидеть!

Слива продолжал выкрикивать угрозы, ожесточенно взмахивая кулаками, — кажется, он хотел изловчиться и ударить своего помощника.

— Ты не грози! — мрачно предупредил Гавличек. — У меня рука чугунная: ударит разок — и больше не потребуется.