— А немцы все еще не капитулируют, — заметил Лукаш. — На что-то надеются. Правда, сегодня вечером от Франка явился делегат с предложением. Франк согласен на переговоры, но при таком условии: освобождение всех пленных, сдача всех объектов, занятых нами, полное разоружение повстанцев и сохранение протектората.

Глушанин недобро усмехнулся:

— Так это же ультиматум! Совет ему предлагает капитулировать, а он отвечает ультиматумом!

— Выходит так.

— И что же ему ответили?

— Ответили, что речь может идти лишь о безоговорочной капитуляции.

— Дело! — коротко заметил Глушанин и обвел взглядом товарищей. — А где же наш бравый революционер Морганек?

Все переглянулись.

— Он допрашивает арестованных, — сказала Божена. — Мы восемь человек привезли.

Лукаш распорядился вызвать Морганека. Он вошел с узлом в руках и сразу двинулся к Глушанину.

— Вот это вам, товарищ капитан, — сказал он, бросая узел.

— Откуда это? Кто хозяин? — удивился Глушанин, разглядывая новые бриджи и кожаную куртку.

— Хозяин, как говорится, отошел в мир иной. Под конец допроса он рассказал мне то, с чего, собственно, ему надо было начинать. И это его погубило. Он спросил у меня: «Вы, надеюсь, сохраните мне жизнь?» Я ему ответил: «Сомневаюсь в этом. Нас разделяет кровь». Тогда он на моих глазах вынул запонку из обшлага рубашки, нажал ободок, и камешек отскочил. Внутри был какой-то порошок. Он высыпал порошок в рот, и ангелы взяли его на небо.

— Ты рассказывай толком, Морганек. У тебя как-то все шиворот-навыворот получается, — потребовал Лукаш.

Морганек собрался с духом и подробно поведал обо всем, что произошло, начиная с той минуты, когда фургон выехал со двора, и кончая возвращением в особняк.

— А где его мандат?

Мандат подала Божена. Патриоты передавали его из рук в руки.

— Что только делают, негодяи! — проговорил Глушанин. — Что придумали: Временное национальное собрание.

— Вы бы поглядели на этого деятеля, когда я заставил его переодеваться, — рассмеялся Морганек. — Как только он разоблачился, так сразу и потерял весь свой депутатский вид. Смотреть было тошно. Мерзость.

— А этот немец… — как его? — Розенберг? — спросил Лукаш.

— Ну, этот совсем другой породы. Он, мне кажется, выболтал то, о чем и не собирался говорить. Этот Розенберг хорошо знает генерала Кутлвашера.

— Странный генерал, — нахмурившись, пробурчал Лукаш. — Придет время, мы и его выведем на чистую воду.

Глава сорок первая

Мало кто из пражан заснул в ночь с субботы на воскресенье. Пражане дрались на баррикадах, защищая свой город. Выламывали камни из мостовых, опрокидывали трамвайные вагоны, повозки, разбитые автомашины, набивали наволочки и мешки землей, песком, притаскивали из своих квартир матрацы, подушки, перины, спинки и сиденья от диванов. Строили баррикады.

Эти заграждения возникали повсюду, и скоро уже трудно было найти улицу, где бы не было баррикад.

Не дожидаясь ничьих указаний, пражане формировали новые отряды революционной гвардии, заботились об их снабжении, открывали походные госпитали.

До середины дня в воскресенье Морганек и Гофбауэр с двумя партизанами выловили и заключили в подвал еще пятерых предателей. Вторая половина дня ушла на перевозку в «опорный бастион» патронов и раненных на баррикадах. Теперь уже в трех комнатах особняка лежали раненые. Их перевязывала Божена и молодой врач, которого привел Гофбауэр.

Лукаш был в совете на Бартоломеевской. Глушанин, Антонин и другие патриоты дрались на баррикадах.

Нацисты продолжали бомбить и обстреливать Прагу, пытаясь в первую очередь вывести из строя радиостанцию, которая теперь служила повстанцам.

Под непосредственной угрозой находились районы Михле, Панкрац, Смихов, Высочаны, Либень, там круглые сутки шли ожесточенные бои.

Гитлеровцы держали под неослабным огнем Староместскую площадь, Пальмовку. Их батареи били с Летны.

Лукащ, вернувшийся к вечеру, рассказал, что гитлеровцы сегодня снова предложили начать переговоры.

— Этот негодяй Франк согласен пойти на уступки. Он уже не прочь признать как законный орган Чешский национальный совет. И даже на то идет, чтобы снять с себя обязанности наместника Гитлера в протекторате. Но…

— Что «но»? — вскакивая, крикнул комиссар Морава. Он лежал на диване, голова и левая рука его были забинтованы.

— …требует беспрепятственного пропуска немецкой армии через столицу, — закончил Лукаш. — Но совет на это не пошел.

— Я думаю! — заметил Морава.

— Они боятся нас, но еще больше боятся Советской армии. Видно, Шернеру туго приходится.

Морава устало закрыл припухшие веки, вытянулся. Голова его горела, как в огне. Ему стоило большого напряжения воли превозмочь мучительную боль и заставить себя говорить. Но если язык подчинялся ему, то не подчинялось возбужденное воображение. Он не мог остановить своих мыслей. Удержится восставшая Прага или падет? Добьется ли доблестный чешский народ победы? Что ждет пражан, если враг одолеет? Правда, ему не переломить хода войны. Американские войска уже в Пльзене. В каких-нибудь восьмидесяти километрах от Праги. Два часа пути для танка средней скорости. Но много ли нужно времени для того, чтобы беспощадно расправиться с жителями? Сутки. Один день и одну ночь.

Лукаш ушел.

Поздно ночью Божена читала раненым «Руде право». На первой странице было опубликовано воззвание Центрального комитета Чехословацкой компартии.

«Коммунисты! — говорилось в воззвании. — Вчера началась вооруженная борьба. Покажите, что эту открытую борьбу с врагом вы сумеете вести так же упорно и самоотверженно, как вы в течение шести лет вели подпольную борьбу с гестаповскими извергами. Будьте всюду лучшими из лучших, донесите со славой до цели наше знамя, обагренное кровью тысяч товарищей! Железная дисциплина большевистской партии и боевой дух братской Советской армии пусть будут для вас высокими образцами. Вперед, в последний бой за свободную демократическую народную Чехословацкую республику!»

Божена от строчки до строчки прочла газету во всех трех комнатах.

Вскоре пришел посыльный от Глушанина и Антонина.

— Наши ночевать не придут, — сказал он. — Туговато приходится. Бои не ослабевают.

Настал понедельник. Этот день пробудил в штурмбаннфюрере Обермейере и его помощнике кое-какие надежды. Фельдмаршал Шернер отчаянно сопротивлялся и, судя по всему, сдерживал наступление русских. Восставшая Прага истекала кровью. Ее положение становилось катастрофическим. Тяжелые, кровопролитные бои продолжались ночь и день. Гитлеровские танки и моторизованные части пехоты пробивались к центру столицы. Они смяли многие баррикады, прорвались на Староместскую площадь, Либень, Карлин, Винограды и угрожали Бартоломеевской улице, где заседал Чешский национальный совет.

На Масариковом вокзале, на Оленьем валу, в Панкраце немцы бесчинствовали, истязая и расстреливая пленных, грабили дома, насиловали женщин.

Они ворвались в Народный дом и схватили там сотрудников газеты «Руде право».

Горела ратуша. Со стороны Летны и Рокоски беспрерывно била тяжелая артиллерия, ее снаряды рвались на баррикадах.

Весь день в воздухе, как черные хищные птицы, плавали бомбардировщики и сбрасывали бомбы на Прагу.

— Еще один день — и конец этому бесчинству, — заявил Обермейер. — Они узнают и запомнят на сто лет, что значит поднимать руку на Германию.

Фридрих промолчал.

— Теперь я схожу домой, — сказал Обермейер.

Он давно ждал минуты, когда можно будет пробраться к себе на квартиру. Сегодня эта минута настала. Ее обусловили успехи немецкого оружия. А навестить особняк следовало при всех обстоятельствах: там остались вещи — надо сказать, очень ценные вещи.

— Только вы не задерживайтесь долго, — остерег Фридрих. — Постарайтесь вернуться до темноты.

— Почему?

— Не верьте затишью. Обстановка может измениться.