—Мне следовало бы хорошенько тебя отлупить за то, что скрывала все это от меня.

Слова эти не испугали ее. То, как он на нее смотрел, явно противоречило его угрозе. Более того, смысл, скрывавшийся за этой угрозой, заставил ее задрожать всем телом. Последовавший жадный поцелуй лишь усилил эту дрожь.

Прошло довольно много времени, пока она вновь обрела способность нормально дышать. Впрочем, зачем ей дышать? Нет, ей это незачем. Да и не слишком-то нормально она дышит, скорее хватает воздух раскрытым ртом, пока искушенные губы путешествовали по ее лицу и шее. Она едва обратила внимание, как почти незаметно, с исключительной деликатностью была снята ее рубашка. Но не могла не заметить, как перевязку на ее груди сначала дернули зубами, а затем разорвали руками.

Этого она не ожидала, но ведь все, что с ней происходило, далеко выходило за пределы ее опыта, она не представляла, что случится в следующую минуту. В неразберихе, царившей в ее голове, промелькнула мысль, что ее раздевание стало следствием обмана, который она затеяла: он совершил это лишь для того, чтобы обрести полную уверенность в отсутствии возможности новых сюрпризов. К чему тогда все эти поцелуи? Но она не в силах была зацепиться за эту мысль, когда он любовался ее грудью.

— То, что ты сделала с этими несчастными красавицами, любовь моя, это форменное преступление.

Этот мужчина был способен вогнать ее в краску одним своим взглядом, но его слова... Просто удивительно, что кожа ее не оставалась постоянно пунцовой. Не меньшее удивление могло вызвать, что у нее вообще оставались какие-то мысли в голове, ибо сразу после этих слов его язык проделал путешествие по красным потертостям и отпечаткам, оставленным перевязкой. А его руки — обе они накрыли ее груди и легко массировали их, как бы в утешение за их долгое заточение. Она бы сделала то же самое, сними она сама тугую повязку, так что даже не заикнулась о том, чтобы он этого не делал. А затем его рука подняла одну ее грудь, как бы предлагая своему рту ее отведать, и на некоторое время мысли вообще исчезли у нее из головы, их заменили ощущения.

В отличие от организма Джорджины, у Джеймса все функционировало великолепно. Только управлять всеми процессами, происходящими в нем, оказалось нелегко. Но ведь и не было необходимости сосредотачиваться, как в любой другой ситуации соблазнения: его дорогая с таким энтузиазмом ему помогала. В сущности, он задавался вопросом: кто соблазняет кого. Хотя на нынешней стадии это не играло никакой роли.

Господь свидетель, она была прелестна в гораздо большей мере, чем он ожидал. Тонкие черты, уже знакомые ему, обрели новое звучание в обрамлении роскошных темных волос. И даже во всех своих мечтаниях не мог он вообразить, сколь притягательно было ее тело. Ничто не свидетельствовало о том, что грудь ее столь пышная, а талия такая тонкая. Однако с самого начала он знал, что симпатичная маленькая попка, так заинтриговавшая его в той таверне, будет совершенной по форме и упругости, и здесь его не ожидало разочарования. Он поцеловал обе ее половинки, когда обнажил ее, и дал себе слово, что позднее уделит больше времени этой восхитительной детали, однако сейчас...

Джорджина не была невеждой в интимных вопросах. Она слишком часто оказывалась невольным слушателем разговоров своих братьев, обсуждавших эти проблемы в откровенных и зачастую грубых выражениях, чтобы не иметь общего представления, как занимаются любовью. Однако она не могла это соотнести с тем, что происходило теперь с ней, когда она ощущала его тело всем своим телом — кожа к коже, жар, рождающий ответный жар.

Она даже не задумалась, как и когда он окончательно раздел ее. Сообразила, что была уже, как и он совершенно обнажена, однако ее обуревало слишком много других чувств, чтобы испытывать неловкость или смущение. Он оказался на ней, вдавливая ее в постель, властно обнимая ее всю. Промелькнула смутная мысль, что он раздавит, эта кирпичная стена способна на такое, но нет, она не была раздавлена. Ладони его больших рук обнимали ее лицо, в то время как он целовал и целовал ее, медленно, нежно, а затем с испепеляющим жаром. Его язык обследовал ложбинки, пробовал ее на вкус, позволял ей узнать, каков на вкус он сам.

Ей не хотелось, чтобы хоть что-нибудь из того, что с ней делали, прекращалось, чтобы прервался поток ее ощущений... Но все же не следует ли ей остановить это, хотя бы сделать попытку? Быть покоренной, когда знаешь, что к этому идет, а она, в общем, отдавала себе отчет, означало дать согласие и принять происходящее. Но была ли она к этому готова? Искренне на это согласна?

Как она может точно знать, когда едва была способна связать в голове две мысли? Находись она от него футов в десяти, нет, лучше в двадцати, вот тогда бы смогла ответить что-то определенное. Но прямо сейчас — ей доставляло радость отсутствие даже дюйма между ними. О, Боже, должно быть, она уже покорена. Точно она не знала. Нет! Ей необходимо совершить хотя бы попытку, хотя бы ради того, чтобы завтра знать, как ответить своему внутреннему голосу на вопрос «Что с тобой произошло?».

—Капитан! — удалось ей выговорить между поцелуями.

—Ммм?

—Вы занимаетесь со мной любовью?

—О, да, дорогая моя.

—Вы уверены, что должны это делать?

—Абсолютно. Это, в конце концов, средство от недуга, мучавшего тебя.

—Неужели вы это серьезно?

—Именно. Твоя тошнота, моя дорогая, была не чем иным, как вожделением... ко мне.

Она его желала? Но он ей даже не нравился. Между тем, это прекрасно объясняло, отчего она сейчас испытывает такое наслаждение. По всей видимости, тебе не обязательно должен нравиться объект твоей страсти. Вот она и получила ответ. Разговаривать, стараться собраться с мыслями, пытаться отвлечься от своих ощущений (ей удавалось это разве что на минуту) — все было бессильно остановить разгоравшиеся в ней чувства. Какое-то восхитительное безумие. Да, она желала его, по крайней мере, в этот раз.

Вы получаете мое разрешение продолжать, капитан.

Вслух она такое не произнесла, так как его бы это сейчас просто позабавило. Мысль предназначалась исключительно для ее собственного сознания. Однако исподволь она дала и ему понять об этом, обняв его руками. И он понял намек, причем очень быстро.

Все это волнует? Это сказано слишком слабо. Он устроился у нее между ног, и казалось, все внутри нее освобождается, желая дать ему больше места. Губы его снова слились с ее, затем спустились к шее, к груди. Он приподнялся. Ей стало жарко, ей нравилась его тяжесть. Но она получила вознаграждение — тяжесть переместилась вниз и, о, Боже, какой жар там разгорелся. И она почувствовала, как он, крупный и твердый, вступает в этот жар, так плотно, наполняет ее, заставляет ее трепетать. Она знала его тело, знала, что именно сейчас входит в нее. Ей было не страшно... но затем — никто никогда не говорил ей, что это больно.

Она задохнулась, больше от изумления, но отрицать этого было нельзя — боль оставалась.

—Капитан, я вам говорила, что никогда такого не делала?

Она вновь ощутила на себе его тяжесть, он как бы рухнул вниз. Лицо его обращено было к ее шее, горячие губы припали к ее коже.

—Мне кажется, я сам только что это обнаружил, — она едва расслышала его слова. — И думаю, тебе будет позволительно теперь именовать меня Джеймсом.

—Я это обдумаю, но не слишком ли вы будете возражать, если бы вот сейчас я попросила вас остановиться?

—Буду возражать.

Он, что, смеется? Тело его заметно сотрясалось.

—Я спросила слишком вежливо?

Не оставалось сомнений, что сейчас он смеялся, громко и недвусмысленно.

—Извини, любовь моя, я виноват, клянусь, но... Господь милостивый, этот шок... Трудно было ожидать, что ты... То есть, в тебе было столько страстности... А, дьяволы ада.

—Теряетесь, капитан?

—Похоже. — Он слегка приподнялся, чтобы коснуться губами ее рта, потом улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. — Родная моя, сейчас нет никакой нужды останавливаться, даже если бы я мог. Урон уже нанесен, а твои девичьи боли позади. — Он вновь вошел в нее, чтобы это подтвердить, и глаза ее засветились, поскольку это движение доставило лишь чувственное наслаждение. — Так ты все еще хочешь, чтобы я остановился?