всечл что ттпиrTf*T тр^Р в rnnORV 71ЯЖ6 НС спрЭ.ШИВЭ.Я чТО ЛУмаю
этом я и пожелав обойти это правило и тем самым обмануть меня ты на самом деле меня не обманешь,
а сам попадешь в
с!^ZT^Tnn™ мне „ I ня несколько сеансов»У отсю
1'Г!п_Г^шет.,еГпягнокоторому реальными да, наконец, правило^У^тки J™" 1" ™"„ 0J P„ H0Mместе признаются лишь эффекты вызванные в установлении и в строго определенный час, когда только и действует власт врача —власть, предохраненная от всякого возвратного удара, будучи целиком погружена в тишину и невидимость.
Психоанализ, таким образом, может быть исторически прочтен как одна из влиятельных форм депсихиатризации, вызван-
406
ных к жизни травмой Шарко: как уход за пределы больничного пространства с целью устранить парадоксальные побочные действия психиатрической сверхвласти и восстановление медицинской власти как производства истины в специально отведенной зоне, чтобы производство это всегда было адекватным власти. Понятие трансфера как важнейшего для лечения процесса — это попытка концептуального осмысления такой адекватности в форме познания; а денежная оплата лечения, монетарный эквивалент трансфера, — возможность гарантировать ности, не позволить производству истины оказаться контрвлас-тью, могущей заманить в западню аннулировать повернуть вспять власть врача.
Двум этим основным формам депсихиатризации, равно направленным на сохранение власти, одна — поскольку она аннулирует производство истины, другая — поскольку она стремится привести производство истины и медицинскую власть к адекватности, — в свою очередь противостоит антипсихиатрия.
Она не стремится уйти за пределы больничного пространства, а, скорее, систематически разрушает его изнутри, передает самому больному власть производства своего безумия и его истины, а не пытается свести эту власть к нулю. В связи с этим, мне кажется, нетрудно понять, в чем смысловой центр антипсихиатрии, касающийся отнюдь не познавательной ценности психиатрической истины психиатрии (то есть не диагностической или терапевтической точности).
Сердцевиной антипсихиатрии является борьба с институцией, внутри институции и против нее. Когда в начале XIX века сформировались крупные больничные структуры, их необходимость оправдывали благостной гармонией между требованиями общественного порядка, направленными к защите от произвола безумцев, и терапевтическими критериями диктовавшими изоляцию больных. Эскироль обосновывал изоляцию безумцев пятью основными причинами: нужно (1) обеспечить их личную безопасность и безопасность их семей; (2) оградить их от внешних воздействий; (3) подавить их личное сопротивление; (4) подчинить их медицинскому режиму (5)приучить НО-
вым интеллектуальным и душевным привычкам. Как они касаются власти: подавить власть безумца нейтрализовать
407
внешние власти, которые могут на него воздействовать; установить над ним власть терапевтики и дисциплины — так называемой «ортопедии». И именно институцию как место, как форму распределения и функционирования этих властных отношений атакует антипсихиатрия. За обоснованиями госпитализации, позволяющей в очищенном пространстве констатировать якобы то, что есть, и вмешиваться якобы там, тогда и так, как нужно, антипсихиатрия выявляет отношения господства, присущие институциональным связям: «Чистая власть врача, — говорит Ба-залья, подводя в XX веке итоги рекомендаций Эскироля, — возрастает столь же головокружительно, сколь ослабевает власть больного, который в силу одного того, что он госпитализирован, становится бесправным гражданином, отданным на откуп врачу и его санитарам, которые могут делать с ним все что хотят без опасений быть призванными к ответу».* Мне кажется, что различные формы антипсихиатрии можно разделить по их стратегиям в борьбе с этой игрой институциональной власти: одни уклоняются от нее путем двустороннего и свободно заключаемого договора сторон (Шац); другие выстраивают особое пространство в котором эта игра прекращается, а ее рецидивы
пресекаются (Кингсли-холл); третьи отслеживают один за
другим
эспекты этой игры и пытаются искоренить их в институции
(Купер с его 21-м павильоном); четвертые иiuvt в ней связь с другими властными отношениями предопре-пелишпими изоляцию индивида как душевнобольного еще до
делившим плилц мм mj
лечебнипы (Базалья^ Властные отношения составляли априори психичтпической птктики: они обусловливали функциониро-ваниГбоп1н ИЧной ингтитунии распределяли в ней взаимоотно-т™ Г„дм«ипп« диктпТ™ фогшы медицинского вмешатель-
^ иТ„х7п™ятпи.р^ий пепенопот заключается в том что ства. и антипсихиатрическии ™Р е™Р" проблематики
эти властные отношения помещают^ р Р
ставятся под вопрос в первую очередь.
Между тем основной предпосылкой этих властных связей было абсолютное правовое преимущество не-безумия над безумием. Преимущество, которое выражалось в терминах знания, действующего на незнание, здравомыслия (доступа к реаль-
*BasagliaF,,ed. L'Instituzione negata. Rapporto da un ospcdate psi-chiatrico. P. 11.
408
ности), устраняющего заблуждения (иллюзии, галлюцинации, фантазмы), нормальности, воцаряющейся над расстройством и отклонением. Эта тройственная власть и конституировала безумие в качестве объекта возможного познания для медицинской науки, в качестве болезни — притом, что «субъект», пораженный этой болезнью, сразу же дисквалифицировался как безумец, лишался всякой власти над своей болезнью и всякого знания о ней: «О твоих страданиях и о твоей непохожести на других мы знаем достаточно (так что ты можешь не сомневаться), чтобы распознать в них болезнь; а наши знания об этой болезни позволяют быть уверенными, что ты никоим образом не можешь действовать на нее или по отношению к ней. Наша наука позволяет нам считать твое безумие болезнью, а потому мы, врачи, призваны вмешаться и диагностировать у тебя безумие, не допускающее причисления тебя к обычным больным: таким образом, ты будешь душевнобольным». Эта игра власти, обосновывающей знание, которое в свою очередь предоставляет права на эту власть, характерна для «классической» психиатрии. И этот круг берется разорвать антипсихиатрия: она ставит перед индивидом задачу и дает ему право пойти в своем безумии до конца, довершить его в опыте которому могут способствовать и другие но только не от имени власти якобы им врученной их разумом или нормальностью; она освобождает его поступки страдания желания от медицинского который придавался им ранее,
ОЧиН1ЯРТ My от гтиаг'тття лл
сим-птоматики означавших не просто классификацию но пшнятое решение приговор; и наконец она развенчивает отожлегтнпГ ние безумия с душевной болезнью укреплявшее™ с XVII J™ и завершенное в XX веке. , Р* Л ВСКа
Демедикализация безумия коррелятивна этой постановке под вопрос власти в антипсихиатрической практике. Это позволяет оценить степень расхождения последней с «депсихиатризацией», характеризующей в равной степени психофармакологию и психоанализ, основанные скорее на сверхмедикализации безумия. И открывается проблема возможности отрыва безумия от той разновидности знания-власти, какою является познание. Может ли производство истины безумия осуществляться в формах не сводящихся к формам познания? Воображаемая, казалось бы, проблема, совершенно утопический вопрос. Между тем пробле-
27 Мишель Фуко
409
ма эта ежедневно поднимается на конкретном уровне, в связи с ролью врача — статусного субъекта познания — в деле депси-хиатризации.
*
Семинар этого учебного года был посвящен поочередно двум темам: истории больничной институции и архитектуры лечебниц в XVIII веке и судебно-медицинской экспертизе в психиатрической области после 1820 года.
ЖАК ЛАГРАНЖ
КОНТЕКСТ КУРСА
Прочитанный между 7 ноября 1973 года и 6 февраля 1974 года курс лекций «Психиатрическая власть» поддерживает с предшествующими работами Мишеля Фуко парадоксальную связь. Он продолжает их, исходя, как говорит об этом сам Фуко в лекции от 7 ноября 1973 года, из пункта, в котором «завершилась или во всяком случае была прервана работа, предпринятая [...] ранее в „Истории безумия"». Действительно, эта книга подготавливала почву для дальнейших исследований, призванных восстановить «основополагающий, но исторически подвижный фон, обусловивший развитие понятийного аппарата от Эскиро-ля и Бруссе до Жане и Фрейда».1 Фуко подтверждает эти слова и в неопубликованном интервью Колину Гордону и Полу Паттону от 3 апреля 1978 года: «Когда я писал Историю безумия" эта работа представлялась мне первой частью или началом исследования, которое до