Во втором полугодии 1942 года в Москве находилось около 350–380 писателей, которые получали 130 карточек по литере «А» и 220–250 карточек «НР». Ко второму полугодию 1943 года в столице насчитывалось уже 587 литераторов, из них карточки по литере «А» получали лишь 96 человек, а остальные довольствовались карточками «НР». Таким образом, продовольственное снабжение писателей ухудшилось ^[532] .

Небольшое количество обеденных карточек распределялось по усмотрению Правления ССП. Поскольку не было формальных оснований для выделения «достойных», распределение этих карточек носило случайный характер. Писатель, получавший повышенное питание в один месяц, мог быть лишен его в другой, если руководство писательской организации решало, что оно более необходимо кому-то еще.

Разделение писателей на группы вызывало недовольство: «Выходит, что небольшой части писателей предоставлено право целиком отдавать свое время и силы созданию новых и нужных литературных произведений, а подавляющее большинство писателей вынуждено заниматься своей основной литературной работой… в свободное время от мелкого подсобного литературного заработка, от поисков работы в других направлениях, от продажи книг и вещей».

Трудности испытывал даже такой известный писатель, как А. Фадеев. В конце лета 1944 года он признавался П. Максимову: «Пока писал „Молодую Гвардию“… Жить приходится трудновато… Живу сейчас, в основном, только на зарплату, которую получаю за редактирование газеты „Литература и искусство“, да еще сильно поддерживает меня академический паек» ^[533] .

Многие писатели жертвовали деньги на помощь фронту. Так, В. Лебедев-Кумач и Н. Погодин сдали по 50 тысяч рублей, П. Павленко — 34 тысячи рублей, Н. Вирта — 30 тысяч рублей, А. Толстой — 22 тысячи и гонорар за сборник статей «Блицкриг или блицкрах». Помимо денежных пожертвований писатели на свои средства покупали оружие для фронта. Осенью 1941 года А. Толстой приобрел танк, поэты С. Маршак, Н. Тихонов, С. Михалков и В. Гусев совместно с художниками Кукрыниксами купили тяжелый танк ^[534] .

Во время войны особым, патриотическим смыслом были наполнены литературные выступления, число которых резко возросло. Писательские бригады выезжали на фронт, выступали в госпиталях перед ранеными бойцами, а на заводах и фабриках — перед рабочими. Значение этих выступлений трудно переоценить — они поднимали боевой дух воинов, утешали раненых, отвлекали от тяжелых будней тружеников тыла.

Но даже в этих условиях были случаи, когда литераторы, движимые желанием подзаработать, шли на беззастенчивую халтуру. Так, в ноябре 1944 года в Горном институте им. И. Сталина состоялось выступление писателя Д. Хайта на тему «О любви и дружбе». По мнению директора этого учебного заведения, оно носило «ярко выраженный вульгарный и пошлый характер» ^[535] , из-за чего руководство института было вынуждено преждевременно закрыть вечер.

В чем же выражались «вульгарность и пошлость» этого выступления? Хайт начал его с характеристики творческой работы писателя. Он выдвинул положение о том, что в восприятии действительности у писателя много общего с детьми. В подтверждение этого тезиса он рассказал анекдоты. Например, мальчик будит отца словами «вставай, проклятьем заклейменный». Другая строка из Интернационала — «воспрянет род людской» — в детском сознании, по мнению писателя, трансформируется в «воз пряников в рот людской». Руководители института посчитали, что эти анекдоты имели «дурной политический привкус».

Затем Д. Хайт прочитал свой рассказ «Гость», который аудитория восприняла благоприятно. Но когда литератор перешел к ответам на поступившие записки, он опять начал неудачно шутить. Например, отвечая на вопрос о том, можно ли любить сразу двоих, он сказал: «Бывает, что любят сразу и восемнадцать». Автор явно не понял, что он выбрал в общении с аудиторией оскорбляющий ее тон. Из зала стали приходить записки: «Просьба перейти к основной теме лекции и оставить неинтересные остроты», «Неужели ваши произведения такая же халтура?», «Сколько номеров „Крокодила“ Вы прочли, прежде чем прийти к нам?», «Как Вам не стыдно, Вы писатель, анекдоты Ваши с „бородой“», «Уже поздно. Была безрадостна любовь, разлука с Вами будет без печали». А один из авторов записок написал целое нравоучение, впрочем, вполне справедливое: «Интересно, на какую аудиторию Вы рассчитывали в своем вступительном слове. Вы любите Пушкина. Вспомните, что „всякая острота, повторенная дважды, превращается в глупость“, а Ваши остроты избиты до пошлости и неприятны всякому культурному человеку. Жаль, если в Союзе писателей много таких представителей пошлости, как Вы. Погибнет наша русская литература» ^[536] .

Помимо низкого уровня выступления в этой истории имелся еще один малоприятный для Хайта момент. Дело в том, что он выступал на литературном вечере без путевки Бюро пропаганды Союза писателей. Литератор использовал старые удостоверения и бланки организации, явился в институт самостоятельно и заключил с председателем профкома института соглашение о проведении вечера. Причем доверчивое институтское руководство согласилось уплатить писателю за вечер 650 рублей, в то время как самая высокая ставка за выступления известных писателей составляла в то время в Бюро пропаганды 260 рублей.

После рассмотрения этого эпизода на заседании Президиума ССП было принято решение исключить Д. Хайта из организации на 1 год «за дискредитацию высокого звания члена Союза Советских Писателей» с правом подать заявление о вступлении в ССП, если за этот год он своим трудом заслужит это право. Бюро литературных выступлений было поручено организовать вечер в Горном институте ^[537] .

Вся семья на одной кровати

Положение с жильем в военный период катастрофически ухудшилось. Часть домов была разрушена, в других невозможно было жить, оттого что они не имели центрального отопления или находились в аварийном состоянии. О частичном разрушении дома по Лаврушинскому переулку 14 сентября 1941 года Б. Пастернак писал О. Фрейденберг: «В одну из ночей, как раз в мое дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы… Разрушено пять квартир в одном из подъездов и половина надворного флигеля» ^[538] .

В Доме Герцена (Тверской бульвар, 25), принадлежащем ССП, два года не работало центральное отопление. Союз писателей обратился за помощью к начальнику МПОВО Советского района Москвы Шелепину с просьбой выделить бригаду по ремонту центрального отопления, крыши, перекрытия и дымоходов ^[539] . В доме протекала крыша, и во время дождя заливало верхний этаж, в одной квартире прогнили балки, что грозило обвалом, грубы и дымоходы были попорчены во время бомбежек.

Не миновали писательские семьи и многочисленные «уплотнения» квартир, которые порой граничили с произволом. На допускаемые чиновниками бесчинства особенно остро реагировали фронтовики. В декабре 1941 года в Правление ССП поступило письмо от С. Липкина: «Приехав из Кронштадта, я увидел свою семью, проживающей на одной кровати.

Воспользовавшись тем, что я с первых дней Отечественной войны нахожусь на фронте, мою жену и детей лишили жилплощади.

Я требую:

1. Предоставить моей семье жилплощадь.

2. Наказать виновных сотворенной подлости» ^[540] .

Подобные явления имели место не только в начале войны. Например, Н. Афиногенов-Степной с семьей (женой и дочерью) с 1932 года проживал в доме № 8/10 по Коровьевскому переулку, где имел комнату площадью 20 квадратных метров. В начале войны его семья была эвакуирована, а сам писатель остался в столице и аккуратно оплачивал жилье. В сентябре 1943 года он тяжело заболел и был подвергнут принудительному лечению в 1-й Московской загородной психиатрической больнице. В то время как литератор находился на лечении, принадлежащая ему комната по ордеру Мосжилотдела была заселена другими жильцами. В результате Афиногенов-Степной вместе с вернувшейся из эвакуации семьей оказался без крыши над головой ^[541] .