«Так можно только лоскутное одеяло сшить!» — подумал с недоверием студиозус Звонцов.
После утренней трапезы собака по обыкновению покинула свое место, вскочила на стол и принялась доедать не доеденное людьми, а Звонцов уже торопился в Йену.
III
К этой дороге — тридцать с лишним верст в оба конца (по привычке скульптор с художником переводили «немецкие» километры в версты) — Звонцов уже успел привыкнуть: нужно было ездить в университет по нескольку раз в неделю. Вообще-то, как и положено стипендиату, ему выделили комнату в Studentenheim [14], но фрау Флейшхауэр была так гостеприимна, что он ни разу не воспользовался этим жильем, даже не знал его точного адреса (тем более что вдвоем с Арсением им вряд ли хватило бы там места). В Йене находились мастерские. куда съезжались со всей Тюрингии будущие художники.
Дорогой скульптор вспоминал о вчерашнем нелепом случае, вернее сказать, небольшой авантюре, которая была на его совести. Стипендиат никогда не забывал о своей идее фикс: найти неожиданный способ заработка. Однажды ему пришла в голову «оригинальная» мысль: сделать слепки с каких-нибудь раритетных произведений в одном из многочисленных немецких музеев, а потом продавать в больших количествах отливки с этих форм. В Веймаре, под неусыпным оком немецкой патронессы, сделать это было невозможно. Выбор пал на Йену: поездку на занятия легко можно было совместить с посещением местного художественного музея и «снятием слепков». И вот вчера, заманив с собой Арсения, которому заранее объяснил технологию «работы» и высокий смысл «популяризации немецких шедевров в России», а также захватив приличное количество пластилина, Звонцов явился в йенский музей на экскурсию. Часа полтора в сопровождении друга он ходил по залам, разглядывая экспонаты. Скоро стала понятна абсурдность замысла: снять сложную форму в подобной обстановке нет никакой возможности. Подыскивая место, куда можно «припечатать» кусок пластилина, Звонцов проклял уже все на свете, в том числе и свою шальную голову. Наконец сошлись на том, что не важно, какой это будет оттиск, важно сделать ДЕЛО. Тут Звонцову на глаза попался зауряднейший натюрморт с совершенно незаурядной, пышной барочной рамой стиля Людовика XV [15]в немецкой трактовке. Он попросил Арсения «подежурить» у входа в зал, а сам прилепил пластилин к раме и стал с остервенением вмазывать в рельефную поверхность. За спиной вскоре послышался шум: шаги напуганного Арсения и громкий топот бегущих в сопровождении полицейских смотрителей. В панике друзья выдирали пластилин из рамы вместе с позолотой и грунтом, причем часть «замазки» так и осталась среди резных завитушек. Звонцов присел на корточки, почему-то решив, что так его могут не заметить, и поскакал к выходу — выглядело это просто уморительно, тем более что довольно высокий Арсений удирал, едва пригибаясь. Тем не менее русским озорникам каким-то чудом удалось уйти от погони — на улице они просто скрылись в толпе. Арсений успел обозвать Звонцова идиотом, который когда-нибудь «доиграется», и немедленно отправился обратно в Веймар. Уже входя в аудиторию, Звонцов подумал, что если бы, не дай Бог, их поймали, могли бы крупно оштрафовать или даже выдворить из страны.
По утрам всегда был обязательный практикум — рисунок.
Очередное задание — этюд головы «в две натуры», то есть изображение головы, в два раза больше человеческой, и все ошибки на нем видны в два, а вернее, в десять раз лучше, потому что мельчайшие детали увеличиваются в проекции. Натурщиком был грустный, измученный жизнью старичок. Трудность задания заключалась в том, что поверх карандашного рисунка нужно было сделать тушевой в сложной технике Дюрера. Работа в студии завершалась, многие студенты уже приступили к работе тушью, а Звонцов все никак не мог разобраться с пропорциями натуры. Он нарисовал старику прямой греческий нос, тогда как у того, наоборот, нос был вздернутый, что придавало лицу добродушное, детское выражение.
В аудитории внезапно появился профессор Ауэрбах. »Черт его дернул появиться на занятиях рисунком! — Вячеслав с трудом скрывал раздражение. — Занимался бы своей любимой философией, так нет — он лишний раз решил напомнить нам о своем кураторском статусе! Может, он вообще гений-универсал? И материализовался из ничего — настоящий бес!»
«Мефисто» подходил к каждому планшету и начинал рассматривать его от левого нижнего угла — вверх. Выглядело это забавно, но было и нечто мистически-трагичное в том, что он исправлял, что видел. Всего планшета Ауэрбах не обозревал никогда, сосредоточивался только на деталях. Именно поэтому его исправления получались необыкновенно точными.
Подойдя к Звонцову, он, естественно, воскликнул: «А, это вы! Узнаю вас по вашему желтому костюму». Костюм у русского студента был не желтый, а палевый, но с цветовосприятием у профессора тоже были проблемы, да и в немецком нет слова, в точности соответствующего русскому «палевый». Ауэрбаху на фоне темных сюртуков других студентов всегда бросалась в глаза светлая тройка Звонцова, выдавая его с головой. Скульптор догадывался об этом, но сменить костюм было бы для него просто святотатством: в этой тройке еще его дед (последний настоящий «барин» в роду Звонцовых) наезжал в Монте-Карло и Карлсбад, где жил «истинно по-русски», то есть на широкую ногу. Итак, куратор склонился над рисунком, стал его внимательно рассматривать. бормоча:
— Слышал, что вы и живописец, хотелось бы взглянуть на ваши работы… А вот греческий нос здесь — это совсем неправильно! Эго неверный угол… — Профессор продолжал, повысив голос и обращаясь уже ко всей аудитории: — Обратите внимание, насколько красив ваш натурщик. В его изможденности есть своя красота. По всему видно, что старик добр к людям. Как известно, на человеческом лице, особенно после пятидесяти лет, отражаются все пережитые чувства. Если человек часто улыбался, на его лице появятся добродушные морщинки, если же человек много хмурился или подличал, появятся морщины подлости. На лице вашего натурщика отобразилось все его отношение к жизни. И посему можно сказать без преувеличения, что он красив…
Звонцов тут же безапелляционно заявил:
— А я считаю, что так красиво, я следовал классическому канону!
Красиво? — удивился Ауэрбах. — Вы даже не попытались это почувствовать. Вы просто взяли реплику, шаблон, взяли греческий нос! То есть, фигурально выражаясь, встали в позу с этим носом. Как можно относиться так невдумчиво, некультурно к пониманию красоты? — Ауэрбах продолжал: — У всех людей есть общие ощущения тепла, холода, страха. Есть и общий критерий чувства красоты, но этот критерий неясный, многие говорят даже, что для каждого человек он свой. Безусловно, какой-то объективный критерий существует, иначе не было бы великих художников, поэтов, великих музыкантов, выдающихся балерин. Вспомним, к примеру, Древний Египет. Там были абсолютно жесткие каноны, как рисовать фараона, Анубиса или какого-нибудь раба, как располагать Верхнее и Нижнее Царства, каноны были жесточайшие… А потом они изменились. Те вещи, которые дошли до нас, получались так: учитель показывал ученику, как рисовать на камне, предположим, жену фараона. Ученик мог быть влюблен в какую-то девушку и невольно передавал в чертах царицы сокровенные черты своей любимой. Следующему ученику, который учился у него, нравилось что-то другое, и линия неуловимо менялась. Таким образом, столетие за столетием с помощью человеческой любви, восхищения линии менялись, и все изменения привели к тому критерию, который я отстаиваю сейчас.
Звонцов еще пытался спорить, уже понимая, что проиграл. У него появилось горькое чувство, что его снова высмеяли на глазах у всей аудитории.
В довершение всего профессор заставил Звонцова срезать планшет и сказал, чтобы тот начал рисунок заново, приходя дополнительно с другим курсом на эту натуру.
Униженный Звонцов подумал: «Если он, знаменитый живописец-монументалист, это еще не значит, что такой же непревзойденный рисовальщик. А еще пытается чему-то научить!» Среза́ть планшет Звонцов и не думал — для этого он был слишком упрям и горд.