— Как все же хороша ваша скульптура! Она словно создана под этот интерьер. Оцените, какой я заказала пьедестал. Мастер старался, чтобы не испортить шедевр.

Скульптуру, о которой шла речь, Звонцов привез из России как показатель уровня своего мастерства, а потом подарил фрау Флейшхауэр в знак величайшей признательности. Это произведение отличалось не только виртуозностью художественного литья, но и необычностью сюжета. Скульптура изображала прекрасную, стройную, крутобедрую и высокогрудую женщину с лицом амазонки, соответствующую эстетическим канонам эпохи эллинизма. Бронзовая воительница стояла с вытянутыми вперед руками. В одной из ладоней, обращенных к зрителю, виднелась свернутая узлом веревка. Эта валькирия древности сама походила на совершенное хищное животное или птицу. У нее были мощные крылья, а вместо ступней — совиные лапы с цепкими когтями, даже икры ее внизу покрывали перья. Более того, подножием женщины-птицы служили два льва с оскаленными мордами, сидевшие хвостами друг к другу. Наконец, впереди львов возвышались, видимо, славные спутницы бронзовой амазонки — большие, сурового вида совы. Такова была эта скульптурная группа. Флейшхауэр часто смотрела на нее пристально и подолгу. Звонцову казалось, что в ее взгляде помимо восхищения сквозит какой-то мистический страх. Пьедестал, заказанный богатой немкой, представлял собой большой кусок натуральной скалы, местами замшелый — так, наверное, было задумано.

— Оригинальный постамент чем-то напоминает Броккен, — пошутил скульптор.

— А разве вы там были? — удивилась фрау.

— Нет, только читал об этой горе в «Фаусте», — признался Вячеслав.

Фрау Флейшхауэр засмеялась, обнажив крупные зубы.

— Ну конечно! «Классическая Вальпургиева ночь». А я-то решила, что вы предприняли самостоятельное путешествие.

В столовую вбежала четвероногая фаворитка. Для нее уже было приготовлено обычное место за столом. Слуга аккуратно повязал хозяйской любимице салфетку перед трапезой.

Фрау Флейшхауэр, занимавшаяся переводами русской литературы, считала своим долгом говорить со своим подопечным только на его родном языке и ежедневно за завтраком задавала Звонцову массу вопросов по русской филологии. Ее интересовало буквально все — от правил написания «ятя» в корнях, которые сам Вячеслав смутно себе представлял, полагаясь лишь на зазубренные в гимназии группы слов, до особенностей языка «Жития протопопа Аввакума». В этот раз ученая дама долго рассуждала на модную тему: о влиянии новейших германоязычных авторов на русскую декадентскую поэзию. Затем фрау Флейшхауэр перешла к рассуждениям о техническом прогрессе, об отрицательном влиянии радио на развитие зрительного воображения. Особенно она выражала недовольство тем, как много лишней информации в последнее время вмешивается в ее жизнь.

Наконец она спросила о главном:

— Расскажите-ка мне о своих успехах в учебе и о том, как вы ладите с нашими преподавателями.

Распространившись, насколько все прекрасно и как он всем доволен, Звонцов не упустил возможности в очередной раз поблагодарить свою покровительницу. Затем, однако, пожаловался, что преподаватель философии единственный из всех отказался перезачитывать ему свой предмет, объяснив, что он практикующий философ и может преподнести эту сложную «традиционно германскую» науку в более ярких красках, чем преподают «за границей».

— И вообще мне кажется, что он несколько предвзято относится ко мне, — рассуждал Звонцов обиженно. — То я не так одет, то нельзя ставить на планшет с латинскими текстами чернильницу… Каждый день по нескольку раз здоровается, раскланивается, будто видит меня впервые: «Добрый день, господин студиозус, как поживаете?» — будто насмехается надо мной. Бывает, прямо на лекции ни с того ни с сего задаст какой-нибудь каверзный вопрос, обязательно мне, а потом в присутствии всей аудитории начинает препарировать ответ: и тут я допустил неточность, и в этом нельзя со мной согласиться. Просто иезуит какой-то, великий инквизитор. Не зря студенты прозвали его Мефистофелем… Только это, конечно, между нами, — спохватился Звонцов.

При этих словах фрау Флейшхауэр оживилась, переспросила:

— Неужели Мефистофелем? — Она еле сдерживалась, чтобы не улыбнуться. — Ну это, наверное, слишком. Молодости свойственно сгущать краски. Хотя коллега Ауэрбах действительно создал вокруг своей персоны этакий ореол мрачноватой таинственности. Но знаете, не относитесь к нему так… — Флейшхауэр остановилась, подбирая подходящее слово, — иронично. Вообще-то он человек странный, о нем ходят разные слухи, но я не привыкла верить молве. То, что он бесподобен как ученый и лектор, неоспоримо. У него вышло множество монографий, он долгое время работал в Англии, затем в Италии, потом в Вене, пока, наконец, мы его не переманили — и то, надо сказать, это стоило большого труда и больших материальных затрат. Будьте к нему снисходительны, к несчастью, этот человек очень плохо видит, он почти слепой. Ну, думаю, в итоге все наладится, ваши взаимные предубеждения рассеются, и вы найдете общий язык со своим куратором.

— Я бы тоже хотел так думать, — Звонцов согласно кивнул. — До сих пор это, увы, не удавалось. Да вот, кстати! На прошлой лекции господин Ауэрбах завел речь о Ницше, о его скандально известном сочинении «Антихрист». Профессор назвал эту работу манифестом антихристианства и основой мировоззрения наступившей эпохи, как он выразился «эры, ниспровергающей религию рабов». После этого он начал критиковать католицизм, а заодно и протестантизм.

Звонцов заметил, что фрау Флейшхауэр неприятно слышать такие слова о религии, ведь она, несмотря на широту и прогрессивность убеждений, все-таки имела репутацию доброй лютеранки.

— Вот и мне эти рассуждения показались если не кощунственными, то, по крайней мере, поверхностными, — поспешно продолжил русский студент. — Ведь в России Ницше очень популярен, и даже гимназисты, не говоря уже о студентах, зачитываются «Заратустрой». Я спросил профессора, не перегибает ли он палку, считая Ницше антихристианином по сути. Вы бы видели, уважаемая фрау Флейшхауэр, с каким выражением лица Мефистофель… герр Ауэрбах бросил: «Что вы имеете в виду, господин студиозус?» Тогда я сослался на мнение одного из наших философов о том, что если бы Ницше чуть больше знал о православной вере, о ее нелицемерной сущности, он, возможно, не считал бы себя антихристианином. В ответ профессор назвал меня русским максималистом и посоветовал не выдавать желаемое за действительное, а еще раз перечитать Ницше в подлиннике. Теперь он мне вообще прохода не даст, что уж там об экзамене говорить!

— А вам известно, что ваш профессор подлинный мастер монументальной живописи?

Звонцов не ожидал услышать подобного — он был искренне удивлен:

— Неужели?! Pardon, madam, но ведь он слепой как кро… э-э-э… Я хочу сказать, он почти ничего не видит на расстоянии. При такой близорукости можно было бы успешно заниматься миниатюрой, но — масштабная живопись? Как у вас говорят: es ist unmöglich! [13]

— О! Вы ошибаетесь, Вячеслав, как вы ошибаетесь! Старик, надо признать, близорук, но тем парадоксальнее его творческий взгляд. Он видит на расстоянии двадцати сантиметров, потому может писать только в непосредственной близости от холста и предмета, этим и объясняются основные его приемы. Например, он начинает любую работу с угла, а потом фрагмент за фрагментом выписывает скрупулезно то, что может представить целиком только в своем воображении. Глаза профессора так чудесно повреждены (звучит, конечно, нелепо, в известной степени цинично, я понимаю), что при идеальном цветовом чутье ему с расстояния представляется расплывчатая, но манящая глаз красочная палитра, а сама работа создается по принципу яркого витража, она точно собрана из доведенных до совершенства кусочков. Результат превосходит все ожидания по выразительности и — что удивительнее всего! — поражает цельностью. В этом уникальность дара и живописного метода Ауэрбаха. Право же, он создает необыкновенные вещи!