Вспоминала она и свою крестовую сестру, убежденная в том, что возносимая за тысячу верст от нее молитва чудесным образом укрепляет веру задушевной подруги в истинность выбранного ею тернистого пути к высотам благочестия, а быть может — на все Божья воля! — и святости. Сам настоятель почувствовал вдруг, какой молитвенный порыв охватил эту по-детски верующую молодую госпожу, стоящую вокруг паству — усердных прихожан, лица которых он видел в Николаевском храме изо дня в день, открыл высокий киот, как в большой праздник, и первым приложился к чеканной драгоценной ризе, застыв в благоговении перед чудотворной святыней предков. Как можно было не последовать его примеру? Никто не остался безучастен, каждый исполнил свой христианский долг, утолил духовную жажду. После молебна Ксения заказала ежедневное «сугубое» поминовение «болящего» за проскомидией [127]. Она хотела еще рассказать батюшке о своем знакомстве с художником, чтобы тот вразумил ее, следовало ли давать согласие на портретирование, и если «да», то благословил бы ее, но, к сожалению, она не знала священника и все-таки не решилась ему открыться. Ксения понимала, что с ее стороны это слабость, что она, наверное, впадает в соблазн, а поделать с собой ничего не могла. На душе от этого было муторно, но решение пришло вдруг само: «Подойду к Николаю Угоднику — исповедуюсь ему, а уж он все услышит, поймет, укрепит и наставит!» Перед древним «Николой в житии» аршина [128]в полтора высотой под округлой затейливой работы сенью теплилось несколько разноцветных лампад в серебре, освещавших сам центральный образ многомудрого угодника Божия. Он был написан как и требовал канон: с огромным открытым лбом, седые волосы и борода обрамляли аскетический лик, пронзительный взор указывал на неусыпное вечное бдение Святителя. На полях же иконы в живописных миниатюрах, как в любимых Ксенией с детства «Минеях», была запечатлена вся земная жизнь великого угодника от мига рождения до последнего вздоха, и обретение его мироточивых мощей.

Девушка стремилась подойти ближе, но возле самой иконы стоял молодой мужчина, которого можно было принять и за «вечного студента», и за человека, не чуждого творчеству, а кто-нибудь излишне категоричный в суждениях, возможно, увидел бы в нем неприкаянного социалиста-революционера. Во всяком случае, он являл собой один из характерных петербургских типов: длинный черный плащ, расширяющийся книзу наставленный ворот, небрежно обернутое вокруг шеи, серое в бледных узорах кашне, один конец которого был перекинут через плечо. Ксения видела и лицо незнакомца. Оно отражалось в стекле киота, и было странно видеть рядом этот реальный земной образ и образ Святого Николы. Черты незнакомца вряд ли можно было назвать утонченными, но тонкими — пожалуй: несколько продолговатое, осунувшееся лицо, заострившийся нос, выразительный очерк губ, едва заметная раскосость глаз. Больше всего Ксении запомнились именно карие глаза, видимая печаль — признак одиночества. Волосы у молодого человека были темные, длинные, сливавшиеся с ухоженной бородкой и усами. Было во всем этом что-то иконописное. И тут же аналогия повела Ксению в ином направлении: «Вот настоящий тип художника». Незнакомец стоял у иконы в независимой позе, сложив руки на груди, точно перед картиной в музее, внимательно всматриваясь в изображение святого и ничего не замечая вокруг. Казалось, он хочет запомнить мельчайшие детали. Глубоко верующая Ксения была в недоумении: «Что он там пытается найти? Разве можно так пристально разглядывать икону? Это же не инфузория под микроскопом!» Так продолжалось довольно долго, и вдруг (художник, видимо, устал от созерцания) молодая балерина заметила, что взгляд карих глаз встретился с ее отражением в стекле. Он мгновенно изменился в лице, будто почувствовал удар в спину, покраснел, в смущении спешно перекрестился, приложился лбом к киоту и быстро отошел в сторону, наверное, в глубь храма. Ксения не стала оборачиваться, склонила голову — она тоже ощутила неловкость положения, но не выдала своих ощущений: медленно, с достоинством подошла к образу. Молитва сначала не шла ей на ум, но, наконец сосредоточившись, Ксения исполнила все, что хотела, и удалилась в соседний придел. Сердце все еще билось учащенно, так что пришлось прислониться к стене и приложить руку к груди.

IX

Первый, подготовительный, сеанс работы над портретом совершенно удался. Евграф Силыч был доволен: «модель» не заметила, что балкон под потолком мастерской сплошь затянут плотной шторой, на нее, кажется, даже произвело впечатление, как легко работает статный «художник». Она восседала на фоне драпировки черного бархата, задумчиво вглядываясь в предметы, заполнявшие залу.

А зала действительно преобразилась. На красном дереве стен теперь были развешаны невиданные картины, каждая из которых показалась балерине достойной самого пристального внимания.

Все полотна были подписаны уже знакомой монограммой «КД».

Ксения была восхищена:

— Вы создали такие уникальные произведения! Я, конечно, не первая вам такое говорю. Жаль, что почти не бываю на выставках.

— Скажите лучше, мадемуазель Ксения, какие работы вам особенно нравятся?

Гостья простодушно и коротко, без задней мысли ответила:

— Все.

Дольской широким жестом руки обвел мастерскую, как бы в очередной раз демонстрируя висящие по стенам «самовары»:

— Они ваши, драгоценнейшая!

Такого королевского подарка балерина не ожидала. Она почувствовала себя поставленной в неудобное положение: принять подобный дар, стоивший, возможно, целого состояния, она не могла, да и разместить эту коллекцию ей просто было бы негде.

— Постойте, это ведь не миниатюра, тем более не торт какой-нибудь! Я польщена, но…

Евгений Петрович протестующее замахал руками:

— И слышать ничего не желаю: любая картина, по правде, мизинца вашего не стоит. Евгений Дольской не меняет своих решений! Повесите их где-нибудь в интерьере на память о нашем знакомстве, вообще поступайте с ними как вам заблагорассудится.

Гордая гостья оставалась непреклонной и согласилась принять в дар тем не менее лишь одну из работ. Тогда настойчивый хозяин распорядился, чтобы выбранную картину отправили ей тотчас же. Он всем своим видом дал понять, что любые возражения бесполезны. «Этому мужчине лучше не прекословить, — поняла Ксения Светозарова, чувствуя, как ее тренированная воля слабеет. — На Тебя уповаю, Господи!»

Перед началом сеанса Ксения все-таки не удержалась и задала вопрос, действительно принципиальный для нее — это было заметно по тому, каким строгим, «взыскующим» стало вдруг лицо молодой балерины:

— В прошлый раз я не осмелилась спросить — почему у вас в мастерской нет икон? Разве творчество не нуждается в постоянном обращении к Высшему Началу?

— В мастерской не держу — знаете, драгоценнейшая, здесь слишком светская обстановка. Бог и так видит мои труды, Он ведь все видит… а перед работой я молюсь в домовой церкви: там родовые иконы, благодать… Она маленькая и уютная, правда, сейчас там беспорядок и ремонт. Зато, когда все приведут в надлежащий вид, сам Владыка Митрополит согласился ее освятить, и вас мне тоже хотелось бы видеть на освящении.

Слова князя были вполне убедительны, так что молодая балерина не усомнилась в сказанном: «А он, оказывается, вхож в церковные круги и знаком с самим Высокопреосвященнейшим Владимиром [129]! И не так рассудочен, каким кажется на первый взгляд… Ему, пожалуй, можно доверять».

— Благодарю за приглашение. Это приятная неожиданность для меня, — Ксения искренне улыбнулась.

— И не беспокойтесь — я обязательно перенесу сюда из церкви намоленный образ! Там-то их достаточно, а здесь тогда тоже станет благопристойнее. И кстати, если вам понадобится еще что-то, не стесняйтесь — все будет исполнено.